Ставко сдержанно, учитывая всю ответственность момента, рассказал суть произошедшего в Смоленске.

— Вот причина, почему я просил освободить меня от клятвы, — сказал он в конце. — Будучи связан ею, я не мог доложить тебе, конунг, что великое дело твоей жизни поставлено на грань провала. Не завтра, так послезавтра восстанут смоляне, а за ними поднимутся все кривичи. За кривичами последуют все славянские племена, и под их напором ты, конунг, вынужден будешь отступить к Старой Русе, чтобы сдержать славянский натиск.

— У славян нет могучих дружин! — запальчиво возразил Годхард.

— Когда восстает народ, поздно определять, кто в лесу: обученные дружинники или просто вооруженные простолюдины. Они перекроют все волоки, все броды, дороги и даже лесные тропы. Они будут виснуть на каждом воине десятками и погибать десятками, но не выпустят наши дружины из своих лесов.

— Ставко прав, — тихо проговорил Донкард. Олег молчал, сдирая с пальца перстень с печаткой.

Пальцы огрубели, перстень давно врезался в кожу, и конунгу никак не удавалось сдвинуть кольцо с места.

— Да, это сделано по обдуманному плану, — сказал Годхард, поскольку Олег все еще молчал, трудясь над неподатливым перстнем. — Может быть, рассчитывая на клятву побратимства, а может, на то, что ты, конунг, все равно вынужден будешь выдать меня рогам согласно древним обычаям, Хальвард был со мною откровенен, как никогда доселе. Да, не все поддерживают тебя, конунг, в броске на юг. Ты вынужден был призвать под свой стяг всех мужчин, Ольрих увеличил подати, чтобы прокормить все твои непомерные рати. Не все, далеко не все стремятся вылезти из привычного болота, конунг, и не гневайся на меня за эти слова. Хальвард все продумал, все просчитал, у него уйма осведомителей и шептунов, и он выдал мне лишь часть задуманного. Скорее всего, для простой проверки.

Олег с молчаливым остервенением продолжал свинчивать с пальца перстень. Он уже провернулся вместе с полоской приросшей кожи, кровь текла по руке, но конунг упрямо не обращал внимания ни на что.

— После твоего отказа и неудачи с покушением на тебя, Годхард, Хальвард вряд ли решится на открытые действия, — сказал, помолчав, Донкард. — Скорее всего, он отложит исполнение своих намерений, пока не заручится чьей-то поддержкой. Не удивлюсь, узнав, что он уже отпустил князя Воислава и его бояр, принеся извинения и сославшись на твое тайное повеление, конунг.

— Возможно, — проворчал Олег. Он сорвал с пальца вросший в тело перстень, протянул его Ставко. — Возьмешь под свое начало дружину Перемысла. Перстень — знак твоей власти, врученной мною. Задержишь Хальварда, освободишь князя и всех бояр, выведешь дружину из города на прежнюю стоянку у Смядыни. Хальварда лично доставишь ко мне под охраной. Кто из его окружения наиболее опасен?

— Ахард, — ответил Годхард.

— Ахарда тоже ко мне, но с отдельной охраной. Мою стражу ты знаешь, отберешь из них пять человек по своему усмотрению. Выезжай немедля. И помни, я впервые делюсь своей властью. Береги перстень. Ставко вдруг залился алым цветом. Он был еще молод, не разучился краснеть, и Донкард тепло улыбнулся ему, подбадривая.

— Прости, мой конунг, но здесь есть бояре старше и опытнее меня.

— Они оба нужны мне здесь, — отрезал Олег. Помолчав и чуть смягчившись, добавил: — Если князь Воислав успокоится после освобождения, постарайся направить его мысли на Совет Князей. Ты знаешь мои планы: я не завоевываю славян. Я объединяю их под стягом Рюрика, которому они дали роту на верность. Разговор должен быть доверительным, ты славянин, и тебе это проще. Ступай, воевода.

Молча поклонившись, Ставко тотчас же вышел.

— Что будем делать, бояре? — помолчав, спросил Олег.

— Время покажет, — ответил Донкард. — Но через пять дней ты, конунг, выедешь в Рузу. Что бы ни случилось, мы должны искать союзников, а не врагов.

Понимая, что многое зависит от быстроты исполнения, Ставко с пятью отобранными им опытнейшими дружинниками личной стражи конунга погнал коней не по наезженной дороге, петляющей среди болот и речек в поисках удобных бродов, а напрямик, лесными тропами. Он выиграл время, но разминулся с Хальвардом, который в то же утро спешил с повинной головой на встречу с Олегом. Хальвард прибыл к вечеру и, едва отряхнув пыль, вошел в тесную горницу И опешил настолько, что все продуманные речи спутались в голове: справа от Олега сидел Донкард. Единственный человек, с которым Хальвард опасался хитрить, по опыту зная, что старый советник умеет слышать не то, что говорят, а то, о чем помалкивают.

Конунг едва кивнул в ответ на его необычно велеречивое и даже подобострастное приветствие и молча указал на лавку в стороне от стола. Хальвард, еще раз поклонившись, сел на указанное место, и в это время вошел Годхард. Что-то очень тихо сказав конунгу, сел левее повелителя, и все трое молча уставились на Хальварда. И тот понял, что вопросы воспоследствуют позже, когда он закончит свой рассказ.

— Мой конунг, я натворил много ошибок, но прошу не снисхождения, а твоего мудрого понимания, — начал Хальвард, с тревогой слушая свой неуверенный голос. — Я старался отвести справедливый гнев рузов как можно дальше от твоих великих замыслов, но с горечью должен признать, что мне это не удалось…