Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
Читать

Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

Серебряный век. Паралипоменон

Стихи и поэзия

:

поэзия

.
2011 г.
Аннотация

Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.

Второй том, наряду с разбросанными в периодических изданиях и оставшихся в рукописи стихотворениями, а также вариантами текстов, помещенных в первом томе, включает ценные поэтические документы: обширный полузаконченный автобиографический роман в стихах «Совидец» и подготовленную поэтом в условиях немецкой оккупации книгу переводов (выполненных размером подлинника – силлабическим стихом) «Крымских сонетов» Адама Мицкевича. В приложении к стихотворной части помещен перепечатываемый по единственному сохранившемуся экземпляру сборник «Стихотворения Льва Николаевича Гомолицкого» (Острог, 1918) – литературный дебют пятнадцатилетнего подростка. Книга содержит также переписку Л. Гомолицкого с А.Л. Бемом, В.Ф. Булгаковым, А.М. Ремизовым, Довидом Кнутом и др.

СТИХОТВОРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Стихотворения, не вошедшие в печатные и рукописные сборники или циклы и извлеченные из периодических изданий и рукописей

397 [1]

Блаженство

 По глади лужицы резвился во- домер, песчинки – скалы тихо про- плывали, а в глубине, где мутен свет и сер, рождались тысячи и жили и желали. Чудовища-ли- чинки, мураши, хвостатые, глаза- стые, мелькали. Стояли щепочки в воде на полпути, шары воз- душные, качаясь, выплывали.  Мерцая радостно, созданьице одно – неслось в водоворот су- ществованья. Все было для него и для всего оно, и не было пе- чали и страдания. Пока живет – летит куда несет. Сейчас его чудовище поглотит... То жизнен- ный закон... Нет страха, нет за- бот... Блаженством жизненным за то созданье платит... ––––  В вонючей лужице блаженству- ет микроб. В чудесном мире ве- ликан прекрасный, живя, срубил себе просторный гроб и сел над ним безумный и несчастный.

1

Свобода, 1921, № 228, 25 сентября, стр.2.

398 [2]

Взятие города (Отрывок)

 Уж смылись флаги красною пен'oю над ошалевшей зло- бою толпою, оставив трупы черные в песке, как после бури в мутный час отлива. Но слышались раскаты вдалеке.  Внезапно днем два пробудивших взрыва. И началось: сквозь сито жутких дней ссыпались выстрелы на дно пустых ночей; шрапнель стучала по железной крыше, а черные же- лезные шмели врезались шопотом, крылом летучей мыши, и разрывались с грохотом вдали.  Дымки гранат широкими шагами шагали между мертвыми домами, где умолкало пение шмеля; и брызгали из-под ступней гремящих железо, камни, щепки и земля – все оглушительней, настойчивей и чаще.  Глазами мутными я различал впотьмах на стенах погре- ба денной грозы зарницы, что через Тютчева предсказаны в стихах; хозяев бледные растерянные лица; и отголоском в слухе близкий бой, как хор лягушек ночью вдоль болота – в одно звучанье слившийся стрельбой; и хриплый лай за садом пулемета.  Как туча сонная, ворча, блестя грозой, ворочаясь за ближ- ними холмами, застынет вся внезапной тишиной, но в тишине шум капель дождевой растет, пока сверкнет над головами, так бой умолк – в тиши, страшней громов, посыпался на город чмок подков...  Не сон – рассвет взволнованный и тени летящих всадни- ков, горящий их кумач.  Двух обвиненных пленников «в измене» на пустырь ря- дом проводил палач. Сквозь грозди нежные акации и ветви их напряженные я подглядел тела навытяжку перед величьем смерти.  Без паруса, без шумного весла по голубому небу, расцве- тая, всплывало солнце – ослепленье век. Вода потопа, верно опадая, качала с пением торжественный ковчег.

2

Утро (Вильно), 1928, № 123, 6 июня, стр. 3.

(«Четки».– «Скит»)

399 [3]

Жатва

 Ребенком я играл, бывало, в великаны: ковер в гостиной помещает страны, на нем раз- бросаны деревни, города; рас- тут леса над шелковинкой речки; гуляют мирно в их те- ни стада, и ссорятся, воюя, человечки.  Наверно, так же, в пене облаков с блестящего в лучах аэроплана парящие вниманьем великана следят за сетью улиц и садов, и ребрами овра- гов и холмов, когда качают голубые волны крылатый челн над нашим городком пугаю- щим, забытым и безмолвным, как на отлете обгоревший дом.  Не горсть надежд беспамят- ными днями здесь в щели улиц брошена, в поля, где пашня, груди стуже оголя, зи- мой сечется мутными дождями. Свивались в пламени страни- цами года, запачканные глиной огородов; вроставшие, как рак, в тела народов и душным сном прожитые тогда; – сце- нарии, актеры и пожары – осадком в памяти, как будто прочитал разрозненных сто- летий мемуары.  За валом вал, грозя, пере- летал; сквозь шлюзы улиц по дорожным стокам с полей тек- ли войска густым потоком, пока настал в безмолвии отлив. Змеится век под лесом вере- ница, стеной прозрачной зем- ли разделив: там улеглась, ворочаясь, граница. –––––  За то, что Ты мне видеть это дал, молясь, теперь я жизнь благословляю. Но и тогда, со страхом принимая дни обнаженные, я тоже не роптал. В век закаленья кровью и сомненьем, в мир испытанья духа закаленьем травинкой скромной вросший, от Тебя на шумы жизни отзву- ками полный, не отвечал дви- женьями на волны, то погло- щавшие в мрак омутов, без- молвный, то изрыгавшие, играя и трубя.  В топь одиночества, в леса души немые, бледнея в их дыханьи, уходил, и слушал я оттуда дни земные: под их корой движенье тайных сил.  Какой-то трепет жизни сла- дострастный жег слух и взгляд и отнимал язык – был лико- ваньем каждый встречный миг, жизнь каждой вещи – явной и прекрасной. Вдыхать, смот- реть, бывало, я зову на солн- це тело, если только в силе; подошвой рваной чувствовать траву, неровность камней, мяг- кость теплой пыли. А за ра- ботой, в доме тот же свет: по вечерам, когда в горшках дро- жащих звучит оркестром на плите обед, следил я танец отсветов блудящих: по стенам грязным трещины плиты пото- ки бликов разноцветных лили, и колебались в них из темно- ты на паутинах нити серой пыли. –––––  Но юношей, с измученным лицом – кощунственным на- меком искаженным, заглядывал порою день буденный на дно кирпичных стен – в наш дом: следил за телом бледным, не- умелым, трепещущим от каж- дого толчка – как вдохно- венье в сердце недозрелом, и на струне кровавой языка сольфеджио по старым нотам пело.  Тогда глаза сонливые огня и тишины (часы не поправля- ли), пытавшейся над скрежетом плиты навязывать слащавые мечты, неугасимые, для сердца потухали: смех (издеватель- ский, жестокий) над собой, свое же тело исступленно жаля, овладевал испуганной душой. Засохший яд вспухающих уку- сов я слизывал горячею слю- ной, стыдясь до боли мыслей, чувств и вкусов. –––––  Боясь себя, я телом грел мечту, не раз в часы вечерних ожиданий родных со службы, приглушив плиту, я трепетал от близости желаний – убить вселенную: весь загорясь огнем любви, восторга, без пития и пищи, и отдыха покинуть вдруг жилище; и в никуда с безумием вдвоем идти, пока еще питают силы, и движут мускулы, перерождаясь в жилы.  То иначе –: слепящий мок- рый снег; петля скользящая в руках окоченелых и без- различный в воздухе ночлег, когда обвиснет на веревке тело.  В минуты проблеска, когда благословлял всю меру сла- бости над тьмой уничтоженья – пусть Твоего не слышал при- ближенья, пусть утешенья слов не узнавал – касался, мо- жет быть, я области прозренья.

3

Утро, 1928, № 159, 14 июля, стр. 3. Ср.: № 429.

 Скит

II.- 8.- 27 г. Острог. Замок.

400 [4]

И. Бугульминскому

Не все ль равно, по старым образцам Или своими скромными словами, Не подражая умершим творцам, Захочешь ты раскрыться перед нами. Пусть только слов созвучие и смысл Для современников невольно будет ясен, Прост, как узор уму доступных числ, И, как дыханье вечного, прекрасен. Чтоб ты сказал измученным сердцам, Измученным в отчаяньи скитанья, И за себя и тех, кто молча там Десятилетье принимал страданья. Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалун И не лишенный, как и солнце, пятен, За то и отлит внуками в чугун, Что был, волнуя, каждому понятен. 

4

За Свободу!, 1929, № 101, 17 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов».

401 [5]

Памяти Исидора Шараневича

1  Забывшая об имени народа, как человек, отрекшийся от рода, страна теряет имя и язык, который в ней и от нее возник. И языки чужие, у порога стоявшие с насмешкой и мечем, несут свои обычаи и бога, опустошая пастбище и дом.  Когда же память прошлого святая стоит на страже вечной, охраняя что есть, что будет и что может быть, тогда стране – пускай она в печали, пускай ее пригнули и сковали – дано расправить члены и ожить.  О прошлом память, точно вдохновенье, ведет на бой... нисходит – в тишине.  Рисует мне мое воображенье ее крылатой, зрячей и в огне. 2  Такой же, верно, и к нему впервые она явилась в таинстве ночном.  Он юношей сгибался над столом, заправив свечи ярко-золотые. Бессонный шорох шарил и бродил той лунной ночью в усыпленном зданьи, когда невидных крыльев трепетанье он над собой с волненьем ощутил.  И посвятил себя ее служенью, построив храм священному волненью ночной работы, шелесту страниц. Из давнего, не подчиняясь тленью, в него глядели вереницы лиц. И шевелились кости под землею, и обростали плотью, и вставал к нему разбойник из Карпатских скал, князь, венчанный короной золотою, а и рассказ отчетливой рукою он на страницах книг восстановлял. 3  Так перед робким юношеским взглядом века вставали пробужденным рядом и выплыли на свет из темноты родной страны забытые черты.  Привыкнув видеть битвы и победы, взгляд возмужал, оценивая беды и торжество и поруганье прав – стал остр и зорок, робость потеряв.  Когда же мудрость – мирное сиянье вокруг его склоненного чела, мягча морщины, сединой легла – взгляд посетило внутреннее знанье, – последним взмахом светлого крыла окончилось тогда существованье.  И были дни его унесены Историей к источнику творенья, оставив нам заветом – вдохновенье к борьбе за имя матери-страны:  Затем, что крепнут слава и свобода, в тысячелетьях зачиная миг, и что, забыв об имени народа, страна теряет имя и язык. 

5

Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1930 год (Львов, 1930). 2-я пагинация – раздел «Литературная часть, посвященная памяти Исидора Ивановича Шараневича, по случаю его 100-летней годовщины со дня рождения. Составил В.Р. Ваврик», стр. 122-123. 

402 [6]

Голос из газетного подвала

1 В те апокалипсические годы Великой русской казни и свободы, Когда земля насыщена была И, вместо кучи мусорной, могила Для свалки тел расстрелянных служила, – Известкою облитые тела  (Для гигиены... о насмешка века!)  Порою шорох жуткий проникал –  Меж скольких трупов кто-то оживал  И раздавался голос человека. –––– На дне жестокой гибели и зла, Где боль и ужас встали у порога Уничтоженья, затмевая Бога И заслоняя прежние дела,  С последним вздохом кротким или злобным,  Инстинктом зверя, духом ли живым  Дать знать о нас другим себе подобным  Мы человечьим голосом хотим. 2 Не та же ли таинственная сила Меня дыханьем смертным посетила. Я не успел или не смел помочь Душе ее познавшей в эту ночь...  Закрыв глаза, сквозь явь я видел – плыли  По тьме прозрачным дымом облака;  Как за дневною сутолкой века,  За ними звезды неподвижны были. И тьма стояла над моей страной; Скрестились в ней и ветры и дороги – По ним блуждали люди, псы и боги И развевался дым пороховой. ––––– Под гибнущими, гибель проклиная – О ком я знаю и о ком не знаю – За них за всех, за самого себя, Терпя, стыдясь и, может быть, любя, Я делаюсь невольно малодушным, И языком – гортани непослушным, Который мыслям огненным учу, Дать знать о нас: о мне и мне подобных: Озлобленных, уставших и беззлобных, Я человечьим голосом хочу. 3 Из года в год в наш день национальный С подмосток, гордо стоя над толпой, Мы повторяем: Пушкин и Толстой...  Наш день стал днем поминки погребальной.  Дух отошел. На пробе страшных лет  Все выжжено и в думах и в сознаньи.  Нет никого, чтоб обновить завет  И утвердить по-новому преданье. Но дух, как пламя скрытое в золе, Невидно тлеет, предан, ненавидим. И мы, давно ослепшие во зле, Изверившись, и смотрим и не видим.  Есть признаки – он говорит без слов,  Он их бросает под ноги, как бисер:  Расстрелян был безвинно Гумилев...  Пожертвовал собою Каннегиссер...  А сколько их, смешавшихся с толпой,  Погибнувших безвестно и случайно! Кто видел, как у разгромленной чайной Упал один убитый часовой? Он, может быть, венчанья ждал в поэты, А у судьбы – глагола только «мочь». И в грудь его втоптал его сонеты Тот конный полк, прошедший мимо в ночь. Но он был молод и встречал, конечно, Смерть, как встречают первую любовь. И теплотой (как все, что в мире вечно) Из губ его текла на камни кровь.  Кто видит нас, рассеянных по свету:  Где вытравлен из быта самый дух,  И там, где в людях человека нету,  Где мир, торгуя, стал и пуст и глух?  Сквозь скрежеты продымленных заводов,  Сквозь карантин бесправия и прав,  В труде, в позоре на себя приняв  Презрение и ненависть народов –  Пускай никто не ведает о том,  Гадая, в чем таится наша сила, –  В своем дыханьи правду мы несем,  Которую нам Родина вручила:  Мы думаем, мы верим... мы живем.  В какой-нибудь забытой солнцем щели,  Где на груди бумаги отсырели,  Придя с работы в ночь, огарок жжем,  Чтоб, победив волнением усталость,  Себя любимым мыслям посвятить:  Все наше знанье, тяготу и жалость  Во вдохновенном слове воплотить. Мы боремся, заранее усталы Под тяжестью сомнений и потерь, – Стучимся в мир... Газетные подвалы Нам по ошибке открывают дверь. Но верим мы: придут и наши сроки – В подвалах этих вырастут пророки.  Пускай кичатся этажи газет  Партийной славой временных побед, –  Что истинно, ошибочно и мерзко  (Пусть это странно и смешно и дерзко!),  Здесь, в их подвалах, мы хотим опять  Горящими словами начертать.

6

Русский Голос (Львов), 1930, № 2 (396), 7 января, стр. 2. 

403 [7]

Голос из газетного подвала. II. Дорожное распятие

В чистiм поли на горбочку

Чистит солдат вiнтовочку.

Чистит вiн, прочищаe,

На хрест Божiй вiн стрiляe.

Як вистрилив – зробив рану,

Зробив рану пiд рукою;

Полялася кров рiчкою.

––––-

Сiм ангелiв iдуть,

В руках чашi несуть.

В руках чашi несуть,

Кров Христову соберуть.

Современный народный стих.

7

Русский Голос, 1930, № 17 (411), 6 марта, стр. 2-3. 

Среди колосьев, между звезд падучих висит Кого не принимает гроб. Вторым венком из проволок колючих кто увенчал Его поникший лоб? Веревки мышц покрыли гноем птицы, тряпьем по ребрам рваным Он покрыт. Он бородой касается ключицы и неподвижно между ног глядит. Его покрыли язвой непогоды. Он почернел от вьюги или гроз. И на дощечке полустерли годы «Царь иудейский Иисус Христос». Проходят мимо люди поминутно, товары тащат, гонят на убой, Не замечая мук Его, как будто Он никогда не был Собой. И только в ночь удобренные кровью, засеянные трупами поля Целуют пальцы ног Его с любовью и ищут мертвых глаз Его, моля; За темноту земной могильной плоти, ее покорность мускулам людей; За то, что в мире, битве и работе не помнят люди горя матерей... Проходит ночь, как пролетают тучи, и открывает воздух голубой. Среди колосьев, проволок колючих висит Господь забытый и – немой. 1  В сухую трещину дорожного распятья засунул черт наскучившее платье и, скорчившись, у стоп Его издох, уставясь кверху мимо звездных пятен.  Светало. Поле задержало вздох. И огненной небесною печатью между колен земли родился «бог». Тогда, гудя, лесов поднялись рати.  Седой зеленый, отрясая мох, шел между сосен девок полоняти, жалевших деду домовому крох.  И поп, увидев в церкви свет с кровати, пошел с ключом и, говорят, усох, окостенев и сморщась, как горох. 2  На митинг о религии плакаты прибыли в город. Дети и солдаты слыхали, как смеялся и грозил с трибуны страшным голосом щербатый.  Один солдатик, проходя, вперил глаза в распятье, говоря: «Богатый!..» и в крест, нацелясь, пулей угодил. Все видели, был ей пробит Распятый.  Ни простонал, ни вздрогнул, ни ожил. Обвисший, пыльный, на полей заплаты от вечной муки взора не открыл.  И только к ночи в мышце узловатой у круглой ранки возле шейных жил смолистой каплей желтый сок застыл. 3  Простоволосой женщина чужая, крестясь и в голос дико напевая, пришла, и видел весь народ, толпясь, как плакала, распятье обнимая.  Потом, зовя «мой сокол» и «мой князь», косой своей распущенной седая отерла рану у Христа, молясь и ни на чьи слова не отвечая.  Когда же села на сухую грязь у подорожного пустого края, – горящим взглядом в лица уперлась.  Все думали, что это Пресвятая, и так толпа над нею разрослась, что комиссар объехал их, грозясь. 4  Пошло в народе, будто божьи слуги к кресту слетают. Съехалась с округи комиссия... Пришел патруль стеречь, затворы пробуя (шутя или в испуге).  Народ растаял. Заревая печь потухла, раскалившись. В страдном круге тащила ночь, не думая отпречь, по краю неба тучи, словно плуги.  Едва патруль успел, балуясь, лечь, как в поле черном, где сошлися дуги холмов, поднялся контур чьих-то плеч.  Под ним и конь увязнул до подпруги. Донесся скрип кольчуги ржавой... речь, и виден был в руке упавшей – меч. 5  И сон нашел на сторожей, покуда они смотрели, замерев, на чудо. Тогда упала тень от трех людей, скользнувшая неведомо откуда.  Они казались выше и черней в одеждах длинных: как края сосуда, внизу свивались складки их плащей, и вел один на поводу верблюда.  То были боги, выгнанные ей – Россией буйной – на потеху людям, из усыпленных верой алтарей.  Был Магометом тот, что вел верблюда; прямой и гибкий, как тростинка, – Будда и в седине и гриве – Моисей. 6  Перед Распятым молча боги стали, и, потрясая над собой скрижали, заговорил внезапно Моисей – и речь его была из красной стали.  – «Ты, разделивший племя иудей, принесший миру бунты и печали! Ты, опьянивший, как вино, людей, чтобы себя как звери пожирали!  – Тебе бы быть путем моих путей. Субботним вечером, как вечно сотворяли, творить молитву над плодами дней,  – Не расточать того, что мы скопляли, не обращать бы на себя своей безумной мудрости и гордости речей». 7  К верхушкам пальцев, пахнувших степями, с улыбкой скользкой приложась губами, тогда сказал, склонившись, Магомет: «Муж из мужей, единый между нами!  – Ты был среди земных могучих «нет» девичьим «да». Ты детскими руками хотел с победой обойти весь свет, как чадами кишащий племенами.  Тебе бы быть мечом – ты был поэт! – огнем в лесу и львом между зверями! – Как медь, расплавив, лить в толпу завет!  – Ты не хотел ей дать игрушкой знамя. Так вот, найдя в самой себе ответ, толпа встает – ей в средствах равных нет». 8  – «Грешивший Бог Любовью и страдавший! не лучше ли я поступал, признавший и дух и тело мыльным пузырем» – так начал Будда, до сих пор молчавший.  – «Тебя мы в страшном виде узнаем – труп затвердевший, к дереву приставший; упрягом вечным – лезвием над сном повисшим молча над землей уставшей.  – Как буря ночью с ливнем и огнем, проходит смерть над жизнью пожелавшей и разрушает этот хилый дом.  – Боль победивший и любовь изгнавший и жизнь вне всякой жизни отыскавший, бесстрастный, – будет истинным вождем». 9  Змея тумана синеватым чадом кусала крест и обливала ядом. И Он с креста богам не отвечал ни дрожью мышц, ни стонами, ни взглядом.  Залитый кровью от терновых жал, тряпьем повитый – нищенским нарядом, копьем и пулей раненный, молчал над новой стражей, так же спящей рядом.  И, распростертый от Карпатских скал до мшистых тундр, опустошенным садом в молчаньи мир у ног Его лежал,  тот мир, который княжеским обрядом Его нагое тело окружал, был искушен, оставлен и восстал.
в официальном магазине Литрес

Серебряный век. Паралипоменон
Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1