— Молиться, конечно, можно везде, — вздохнул он. — Поверит ли синьор, — с жаром говорил он, — я даже вкус чая русского забыл. Сперва еще заходил в кафе, пил. Но здесь совсем не то, совсем не то.

— Как странно, а у меня взят с собой чай, но я с первой же недели бросил его пить и не вспоминал. Хотите, я вам принесу?

— Если синьор будет так любезен. Но и синьор выпьет с нами, не так ли?

— Хорошо, спасибо. Так сегодня, вечером, я приду.

— Если синьору угодно посмотреть что-нибудь в Венеции, то бамбино может его проводить, — предложил русско-итальянский синьор.

Я оглянулся на бамбино. Он тихо стоял подле сидящей у окна с работой женщиной.

— Это — моя жена, синьор, — пояснил хозяин, — синьора Бианка.

Я издали поклонился ей и успел заметить только бледное, усталое лицо и большие, будто незрячие глаза.

— Почему же вы теперь не вернетесь в Россию? — уже на лестнице спросил я.

— О, я бы никогда не жил в Венеции, — в Венеции трудно жить русскому, — но она не хотела уезжать.

Я не понял, о ком он говорит, и смотрел на него.

— Я женился, синьор. Синьора Бианка любит свою Венецию.

Я распрощался и ушел до вечера.

Вечером я пил русский чай у моих новых знакомых. Сам синьор глотал его с каким-то благоговением; синьора Бианка бледно улыбалась, а бамбино больше налегал на сласти, которые были поданы к чаю.

Я снова рассказывал о России и так увлекся, что забыл, где нахожусь, забыл, что, кроме синьора, никто из слушателей меня не понимает, когда вдруг, слегка звякнув чашкой, синьора Бианка отодвинула свой прибор, встала и молча и тихо вышла из комнаты.

Я смутился.

— Синьоре скучно, простите, ради Бога!

— О, нет, нет, — заторопился, тоже, видимо, смущенный, синьор. — Синьор не должен обижаться. Прежде синьора Бианка немного понимала по-русски, теперь, может быть, забыла… Но синьоре не скучно, — нет, нет, синьор. У ней горе, у синьоры, — он понизил голос.

— Горе у синьоры? — повторил я.

— Да, горе. Прошлый год умерла у нас дочка. Синьора Бианка так хотела иметь дочку. Сын не то, сын — на улице, дочь — в доме. И дочка умерла. С тех пор синьора Бианка все молчит и никогда не смеется.

— Но вы еще молоды… — начал я.

— Нет, нет, синьор не знает. Синьора Бианка больше не хочет…

Наступила некоторая неловкость, которую синьору так и не удалось рассеять, и я скоро ушел.

Ночь была лунная, вся площадь казалась сахарной, не настоящей. Блестела вода лагуны, сейчас совсем зеленая. Неприятно назойливо лезли воспоминания, виделись неживые глаза синьоры Бианки. Я досадливо повел плечами.

«Просто тихая помешанная. Нечего к ним больше ходить, вот и все».

С этим же решением встал я на другое утро. Было пасмурно. Я осмотрел дворец дожей, С.-Марка, пообедал и, ощущая какое-то смутное беспокойство, пошел, чтобы отвлечься, в академию. Но она оказалась уже закрытой. Решив побродить по переулкам, таким необычайным, которые можно видеть единственно в Венеции, я как-то неожиданно для себя оказался снова на площади и даже прямо против магазина моих знакомых. Сознаюсь, я был рад, что синьор заметил меня и привел к себе.

С этого дня дружба моя с этим странным семейством закрепилась. Уже не противясь желанию, проводил я у них весь день. Уходил только обедать.

Я смотрел, как зазывает покупателей и торгует в лавке синьор. Он теперь уже очень охладел к России, весь во власти своей новой, родной ему сейчас жизни. Смотрел, как курит, дерется с мальчишками, шалит и смешит окружающих бамбино.

А иногда сидел подле молчаливой синьоры Бианки, смотрел, как ловко и невозмутимо плетет она тончайшие кружева. Тут было тихо, как в церкви. Громкий голос синьора замолкал в ее присутствии, и одного взгляда ее незрячих глаз было достаточно, чтобы остановить любую шалость бамбино. Замечаний никому она не делала, вообще почти ничего не говорила. Не говорила она и со мной. И я часами просиживал молча, мечтая, может быть, вслух говоря свои мысли. Иногда она поднимала на меня глаза и долго смотрела не мигая, будто не видя меня, а может быть, читая в душе моей.

Так, как во сне, непостижимо шли дни. Во власти неясных чар находился я и забыл думать об отъезде. Жизнь остановилась и сосредоточилась в нездешних глазах синьоры Бианки.

В воскресенье синьор встретил меня предложением съездить на Лидо, благо погода стояла прекрасная. Бамбино прыгал тут же, убеждая ехать и прищелкивая от удовольствия языком. Хотелось знать, поедет ли синьора Бианка, но спросить было неловко, и я неопределенно, как бы нехотя, ответил:

— Пожалуй, поедем!

Оказалось, что синьора едет. На пароходе было тесно, и мы сидели в разных местах, так что я видел только спину и тяжелый узел темных волос синьоры Бианки. Я купил у газетчика игрушечную обезьянку-бибабо{307} и подарил бамбино. С ней он бегал по всему пароходу, смешил пассажиров.

Потом подошел к матери, и она обернулась, ища меня глазами, и я на минуту увидел ее бледное, усталое лицо и большой увядший рот.

Еще на пристани синьор встретил знакомых, и мы одни отправились на другой конец Лидо, к морю. Там, на громадной террасе над самым морем, мы уселись обедать. Синьор прибежал суетливый, озабоченный, рассказал что-то жене по-итальянски, а мне объяснил в двух словах.