Ровно и странно стукнуло что-то в уборной. Сама не понимая почему, Наташа выскочила в одной рубашке, босиком и бросилась в уборную.

В плетеном соломенном кресле сидел, опустив набок голову, Александр Павлович Ливерс, и слегка дымилась белая ночная рубашка возле груди.

Не совсем хорошо чувствовала себя Наталья Николаевна. Знобило, и к вечеру легкий жар ломил тело. Погода тоже испортилась. Часто шел дождь, с моря холодным ветром несло. Небо в тучах, зелень вся приникла, съежилась. Только тусклые ночи были по-прежнему беспокойно светлы. Мария Васильевна предложила уже послать за доктором, но Наталья Николаевна резко воспротивилась. За обедом Мария Васильевна все менее и менее стеснялась выпивать один стакан за другим, румянилась и болтала много лишнего. Слова ее часто бывали просто-напросто бесстыдны. Наталья Николаевна едва терпела ее общество.

После обеда кататься можно было ездить не всегда, и в те дни Наталья Николаевна приказывала затопить камин в кабинете и сидела, кутаясь в большой черный платок, с ногами на диване, зябкая и вялая.

Только перед ужином приходил к ней лакей Яков, и потому Наталья Николаевна была очень удивлена, когда в один из таких дождливых вечеров послышались в зале шаги и наконец дверь открылась. Наталья Николаевна не вскрикнула только потому, что подлинный ужас всегда безмолвен — в дверях стоял Александр Павлович Ливерс. Такие знакомые бледные черты рисовались в полумраке на синем бархате драпри;{319} так же сложены были руки, так же глаза едва поблескивали каким-то больным внутренним жаром из-под тяжелых спущенных век.

— Простите, что решился нарушить ваше уединение, — заговорил стоящий в дверях, и голос этот, в котором не было сладкой нежности Александра Павловича, а слышалась, наоборот, какая-то твердая насмешливость, голос этот привел в сознание Наталью Николаевну, и она сделала движение, как бы защищаясь или отгоняя нечто страшное.

— Я знаю, я мог смутить вас, так как мое сходство с покойным братом Александром, говорят, поразительно, и поэтому еще раз принужден просить извинения, — так говорил Павел Павлович Ливерс, все еще не двигаясь от дверей и только взглядом как бы пронзая насквозь Наталью Николаевну.

— Я весь этот год провел в Калифорнии и потому не мог повидать вас раньше. Последнее время мы редко виделись с братом, но все же мы были очень дружны, и я был страшно потрясен, узнав о несчастии, хотя должен признаться, что почему-то оно не было для меня неожиданным. Я приехал сейчас к вам прямо с вокзала, я не мог больше ждать, я должен узнать все, что произошло. Я — единственный, знавший Александра не только внешне, и я имею право узнать всю правду о нем.

Павел Павлович говорил, будто приказывал что-то, и уже совсем не казался Наталии Николаевне схожим с ее покойным мужем.

— Но я вижу, что я вас сильно взволновал, простите, ведь вы знаете, у меня, кроме брата, никого близких родных нет, и теперь только вы одна сестра моя остались. Потому так спешил…

Он говорил ласково, улыбался, и опять странная двойственность ужасала Наталью Николаевну, то был он совсем Александром Павловичем, то вдруг властным, чего-то требующим, чужим.

Больше Павел Павлович не расспрашивал о брате, говорил о себе, о своих путешествиях, делах, о своей тоске и горделивых желаниях удвоить, утроить, удесятерить оставленные отцом капиталы.

Сидел он на диване рядом с Натальей Николаевной, и когда нагибался в красноватом круге света от абажура, возникал тонкий, бледный, такой знакомый мучительно силуэт. Когда откидывался на спинку дивана, лица не было видно, и голос, твердый и насмешливый, казался совсем незнакомым.

Павел Павлович остался ужинать, и за столом был прост и весел, почти шаловлив, и опять казалось Наталье Николаевне, что сидят они за ужином в первый день приезда в Петербург, и почему-то не было уже страха перед странной призрачностью этого веселого незнакомого человека, и только сердце падало от какого-то сладкого и жуткого томления.

Наталья Николаевна выпила все стаканы, которые наливал ей Яков.

Прощаясь после ужина, Павел Павлович поцеловал ей руку.

— Я не понимаю, не понимаю, — промолвил он как бы в раздумье, — как мог брат, будучи любим вами, все же… Ведь вы любили его? — Он почти прошептал эти слова, и настойчивый твердый взгляд кольнул Наталью Николаевну.

— Я не знаю, — ответила она, чувствуя, что кружится голова, — я не знаю, я так мало его знала. Но, кажется, да.

Она говорила, как во сне, будто вынужденная к тяжелому признанию твердым взглядом насмешливо-острых глаз, трепещущая и бледная.

— Да, вы не знаете, любили ли его. Может быть, это и было причиной… — спрашивал Павел Павлович.

— Нет, нет, я готова была полюбить его, я готова была… он сам… — почти крикнула Наталья Николаевна, пытаясь вырвать свою руку из руки Павла Павловича, но тот, еще раз поцеловав руку, сказал:

— Прощайте. Завтра я опять приду к вам. Прощайте, сестричка.

Наталья Николаевна долго стояла у окна, глядя на тусклым мертвенным светом озаренные деревья и, как белесоватое пятно вдали, воду залива.