— Нет, нет, милый, не сердись, но лучше поживем в Берлине, если все будет спокойно, — умоляюще говорила Наталья Николаевна.

Семнадцатого (тридцатого) июля они выехали ночью из Лугано, и утром в Цюрихе узнали, что путь на Базель закрыт из-за мобилизации в Германии. Им посоветовали новый маршрут на Линдау, и в шесть часов вечера они ждали на вокзале в Ландкварте поезда на Мюнхен.

Ждать пришлось более часа. И среди этой суетливой, бестолковой толпы, среди беспорядка, который себе даже представить трудно в Швейцарии, Наталья Николаевна испытывала щемящее волнение.

В вагоне было очень тесно, но как-то успокоительно-обычно.

«Все-таки мы едем», — думала облегченно Наталья Николаевна.

Немцы на станциях приносили для своих дам кружки пива. Какой-то господин доказывал, что войны не будет и все народы только попугают друг друга.

Рядом с ними сидели чехи, которые обращались к ним по-чешски, Наталья Николаевна отвечала им по-русски. Они ехали в Вену и смеялись, что австрияки их не пустят, хотя сами они под австрияками.

Уже совсем стемнело, поезд шел, останавливался, а на самых вершинах гор вспыхивали, как звезды, круглые синие огни. Это были мобилизационные знаки, призывавшие к оружию пастухов из самых неприступных гор.

Так объясняли соседи значение этих таинственных огней, хотя, может быть, это просто была иллюминация по случаю национального праздника.

В вагоне становилось свободнее, вылезли чехи. Наталья Николаевна раскланивалась с ними в окно вагона. Она смотрит им вслед, пока они идут по аллее к уютно освещенному домику. Это — последняя швейцарская станция. Здесь еще тихо и мирно.

Но вот поезд тронулся, сделал всего несколько метров, и навстречу ему несется неясный рев голосов. Вдоль полотна целые толпы народа: это запасные и провожающие их. Немцы бросаются к окнам, машут платками, кричат, а Наталья Николаевна с каким-то недоумением и страхом смотрит на них, не то что зная, а чувствуя себя среди врагов. Георгий Петрович угрюмо молчит.

Проехали пограничную станцию, где таможенный чиновник наскоро осмотрел багаж, и снова двинулись в путь. В конце концов все довольно спокойно, если бы только не этот угрожающий и какой-то тоскливый стон: «Hoch "Osterreich!»,{352} который несется откуда-то с запасного пути из темноты.

Через несколько минут новая пересадка. Здесь придется ждать около трех часов. Уже половина десятого вечера.

Георгий Петрович под руку с Натальей Николаевной прошли по примеру других в помещение первого класса, с трудом добыли себе столик и заказали толстому, суетливому официанту с смешным пискливым голосом венский шницель и мюнхенское пиво. Вокруг стоял гул немецкой речи, по платформе с кружками пива толкались запасные, с каким-то тупым отчаянием выкрикивающие свое «Hoch "Osterreich!». Ни одного враждебного слова, ни одного угрожающего взгляда не было брошено в сторону русских. Их, вероятно, просто не замечали. Но полное ощущение безнадежности охватило Наталью Николаевну; казалось ей, что круг уж замкнулся, и никуда не уйти им из этой толпы, настороженной, возбужденно-веселой. И все они были соединены, эти мирные бюргеры, возвращавшиеся к своим фабрикам, и эти хвастливые офицеры в полуопереточной форме, пожилые немки с массой чемоданов, все они были соединены какой-то одной мыслью, одним чувством, а она с Георгием среди них — враги, которых с каким бы торжеством, с каким ликованием они бы уничтожили. И была так непривычна эта мысль о мировой вражде, вражде беспощадной, так полно было одиночество Натальи Николаевны в этой шумной толпе, что не было сил совладать с охватившим душу волнением.

— Мне страшно, — еле слышно, жалобно произнесла она и положила руку на рукав Георгия Петровича, будто ища у него защиты.

Георгий Петрович нетерпеливо передернул плечами. Может быть, он испытывал то же смятение, и сердила его беспомощность и слабость Натальи Николаевны. Но от этого жеста, будто отдалявшего от него Наталью Николаевну, какое-то тупое отчаяние овладело ее душой; склонив голову на руки, она старалась не видеть и не слышать окружающего. Одна мысль, что нет выхода, что никогда не выберутся они отсюда, не доедут до Берлина, не доедут вообще никуда, вставала в мозгу все яснее и неизбежнее, и в первый раз острая тоска по России, по оставленным друзьям пронзила сердце.

А между тем становилось все шумнее и все чаще в помещение первого класса врывались уже почти совсем опьяневшие с бледными лицами и остекленевшими глазами безусые парни и мрачные бородачи. Они будто подбадривали сами себя этими грозными выкриками, обещавшими смерть врагам и торжество Австрии, но, казалось, какой-то темный ужас и смятение владели ими. Тщетно старались вытеснить их ловкие официанты, они появлялись, как мрачные тени, то из одной двери, то из другой, и, казалось, даже самоуверенно-веселые бюргеры и надменные офицеры были смущены видом своих будущих защитников.

Наконец их увезли. Кондуктор прошел со звонком, крича, что поезд на Мюнхен готов.

Георгий Петрович с Натальей Николаевной прошли в вагон. Кругом сидят те, с которыми они уже ехали раньше, с которыми Наталья Николаевна переговаривалась. Теперь они разговаривают между собой, громко, весело, хвастливо, и не смотрят в сторону русских. Они будто уже что-то знают. И Наталья Николаевна чувствует, что не должна их ни о чем спрашивать.

Почему-то они много смеются, и так тупо отдаются в голове их хвастливые угрозы:

— Эти микроскопы-французы, их можно раздавить в одну неделю. На русских сзади набросятся японцы. Англичане не вмешаются. А в Париже, в Париже, вы слышали, революция, и сегодня убит Жорес.{353}

Наталье Николаевне хочется закрыть глаза, не слышать, не видеть, так тяжело, так душно… Выпрыгнуть бы из вагона, бежать бы по ночному полю, но — куда? Россия, Россия так далеко, а здесь все, и земля, и небо, и деревья, и люди, самый воздух — все враждебно… Над самым ухом выкрикивает господин: