— Молодняк прикольный! — все тем же небрежным тоном знатока продолжил Леха, кивая на огороженную в центре площадку молодняка.

Площадку эту плотно облепили дети всех возрастов, оттуда доносились смех и визгливые крики.

— Там у них ягнята, козлята, в общем, хуйня всякая, — любезно пояснил приятель.

Никита молча кивнул, не решив еще, как реагировать на эту информацию. Леха же внезапно оживился.

— А мне там коза куртку зажевала! — пожаловался он.

При этом продемонстрировал Никите действительно жеваный и даже порванный в нескольких местах край своей потасканной куртки. Никита с уважением рассмотрел пострадавшее место.

— Вот сука, да? — обратился к нему за поддержкой Леха. — Пизда рогатая! Я только варежку открыл, а она — ррраз! Хорошо, я вовремя почувствовал! Еще б минута, всю бы куртку сожрала, говнюха! Как тебе, а? Я думаю, ей по хую, что жрать, да?

Хотя говорил он вроде бы матерно, но все звучало беззлобно. Мало того, даже какая-то невольная подспудная гордость чувствовалась в том, как он говорил об этой прожорливой козе. Словно тот факт, что коза выбрала для атаки на куртку именно его, Леху-Могилу, каким-то образом выделял приятеля из толпы, ставил в некое исключительное положение.

Никите, впрочем, это и подавно не понравилось.

— Ну да, — уклончиво ответил он. — Ладно, я погребу, а то еще закроется скоро.

— Ну давай, — несколько разочарованно попрощался настроившийся было как следует поболтать Леха. — Я-то уж тут давно толкусь, два раза все обошел. Осел — самый прикольный! У него хер до пола достает, знаешь? Метр длиной, бля буду!..

Но Никита уже не слушал. Махнув приятелю рукой, спешно отошел в сторону, к клеткам, смешался там с толпой.

Совершенно он не хотел, чтобы Леха своей мудацкой болтовней портил бы ему впечатление. Лично его, Никиту Бабахина, длина ослиного члена интересовала сейчас меньше всего.

Отделавшись от Лехи-Могилы, Никита облегченно вздохнул и наконец приступил к осмотру. Вел он его обстоятельно, подолгу простаивал перед каждой клеткой, внимательно изучал всех обитателей зверинца.

С прискорбием констатировал, что вид у животных оставляет желать много лучшего, выглядели они как-то неопрятно, если не сказать хуже.

От парнокопытных к тому же очень сильно воняло, а у хищников шерсть была грязная, свалявшаяся и взгляд какой-то нервный, беспокойный. Вообще Никита заметил, что разделенные решетками люди и звери рассматривали друг друга со взаимным омерзением.

Но, впрочем, он понимал про себя, что все это по большому счету совсем неважно, главное еще впереди, и он подсознательно это главное оттягивал, передвигался по периметру зверинца как можно медленней и даже старался не смотреть в тот угол, где, как он сразу догадался, находился медведь.

Специально задерживался у стремительно снующей по клетке тощей лисицы, у всклокоченного, угрюмого волка, у крутящейся в колесе белки. Вообще животные производили впечатление нервное, психопатическое, вызывали у Никиты странную смесь жалости и раздражения.

Когда же он наконец оказался в том самом углу и совсем близко увидел медведя, то чувство это моментально улетучилось, внизу живота вдруг что-то сладко защемило, и Никита Бабахин окончательно понял, что не зря так разволновался, впервые услышав о зверинце.

Медведь, в отличие от прочих обитателей зверинца, никакой суеты себе не позволял. Напротив, спокойно сидел на полу в какой-то располагающей, вальяжной и в то же время величественной позе, чем-то напомнив Никите царя Дадона из сказки Пушкина «О золотом петушке», с картинки, которую он любил разглядывать в детстве. Глазки у медведя оказались маленькие, не соответствующие его внушительным размерам, отчего Никита даже испытал невольное к нему сочувствие.

Медведь снисходительно поглядывал своими маленькими глазками на пытающихся привлечь к себе внимание посетителей. Вокруг клетки толпились дети, которые вели себя безобразно. Выкрикивали какие-то несусветные глупости типа «Топтыгин-хуигин!» или «Мишка-трусишка!», подпрыгивали, строили рожи, всячески кривлялись и норовили забросить что-нибудь в клетку, преимущественно какие-то обертки от мороженого и тому подобную дрянь.

Никита этих мерзких детей сразу возненавидел, поскольку и раньше-то их не особо жаловал, но зато к медведю проникся дополнительным восхищением, глядя, с каким стоическим добродушием лесной житель реагирует на идиотские оскорбления. Хозяин леса был преисполнен какого-то внутреннего покоя, все его движения — от поворота большой головы до неспешного вытягивания лапы — привлекали ленивой грацией.

Лапы у медведя тоже были большие, мягкие, шерсть длинная, и от всего его облика веяло каким-то уютом и надежностью. С такой шерстью он мог не опасаться никаких холодов или ветров, к нему невольно хотелось прижаться, ощутить его тепло и силу.