Молодым попав в тюремную камеру, впервые, ощущая тоску и страх, Кампанелла повторял слова псалмов, преисполненные веры в божественное заступничество. Теперь ему больше псалмов помогали собственные стихи. Когда он выйдет отсюда, если он выйдет отсюда, он напишет стихи о Прометее. Он докажет… Кому? Кому он должен что-то доказать? Кому? Себе! Им давно задумано философское сочинение о способности человека вопреки страданиям не отрекаться от себя. Воля человека свободна. Он сам — в труднейших условиях — определяет свою судьбу. Судьи предоставили ему возможность проверить этот тезис на себе.

Минуты просветленной мысли, — а может быть, то были часы, — сменялись минутами, — а может быть, часами, — когда он не ощущал ничего, кроме холода, голода, боли, страха от давящей темноты. Так должен чувствовать себя заживо погребенный, очнувшись в могиле. Несколько раз он терял сознание и приходил в себя, лежа в грязной жиже, покрывающей пол. Наверху светит солнце, зимнее, но все-таки солнце. Там можно набрать полную грудь воздуха. В камере сухой тюфяк, одеяло. Там есть книги. Молитвенник, который ему разрешили держать при себе. Там люди, с которыми можно говорить. Там слышен бой колоколов, там известно, сколько прошло времени. Что отделяет его от всего этого? Железная цепь. Ее немедленно снимут. Каменные ступени. По ним тут же разрешат подняться. Тяжелая дверь. Ее поспешно отворят. Если он, когда здесь появится надзиратель, произнесет четыре кратких слова: «Я хочу сделать признание!»

И помчится, сломя голову, надзиратель сообщить судьям важную новость: Кампанелла хочет сделать признание! И судьи прервут другие допросы: Кампанелла хочет сделать признание! И разнесется по Кастель Нуово весть: Кампанелла хочет сделать признание! Эти слова станут ключом к кандалам и запорам. И его уже не потащат, а поведут в камеру. Ему дадут вымыться, чтобы судьям не дышать смрадом. Ему дадут одеться. Его досыта накормят. На него не будут кричать. Его будут слушать. Пообещают смягчить его участь и, как знать, может быть даже выполнят обещание. Но в камерах, где сидят те калабрийцы, что еще держатся на допросах, и в камере, где сидит его верный друг — Дионисий, померкнет свет в глазах людей, и черная тоска овладеет их душами: Кампанелла решил сделать признание. Значит, мы все погибли и все погибло!

Так нет же, господа апостолические комиссарии, так нет же, господа представители Святой Службы, так нет же, королевские судьи, так нет же, старательные протоколисты, так нет же, воняющие луком и потом надзиратели, так нет же, главные палачи и помощники палачей, так нет же, доносчики и наушники! Вам еще придется подождать! Рано радуетесь! Рано радуетесь, враги! Рано печалитесь, друзья! Кампанелла решил не делать признаний. Он готов заживо сгнить в этой яме, на которую судьи возлагают такие надежды, но он не доставит им удовольствия услышать его признание.

Кампанелла вспомнил калабрийскую песню узника, которую он слышал давно-давно в монастыре, когда крестьяне привезли на монастырский двор припасы. Так камень падает на морское дно, как я попал в темницу. Такими бывают могилы, но я жив, почему же я в могиле? Всюду свежий воздух, им дышат все. И все вокруг свободны! Как прекрасна свобода! Почему я лишился ее? Мои друзья меня предали! Почему? Не думал он, когда услышал эту песню, что она станет для него пророческой. Ему приходят на ум самые страшные ругательства, какие он слышал во время своих скитаний по дорогам и жизни в трущобах. Он осыпает ими вице-короля и придворных прихвостней, мерзавца библиотекаря, который донес на него, а заодно всех доносчиков, наушников и предателей, начиная от Иуды, до тех, кто служит трибуналу, заседающему в Кастель Нуово. Он осыпает проклятиями жалкого писаку Марту, осмелившегося нападать на Телезия, и венецианца Мочениго, предавшего Джордано Бруно, и снова Иуду, и снова вице-короля. На душе становится легче. Ругательства иногда помогают больше, чем молитвы. А потом снова головокружение, обморочная слабость, боль, непереносимая боль в сердце. Сколько это длится? Сколько это еще может длиться?

Прошло несколько дней. Трибунал продолжал свои труды. В начале каждого заседания судьи осведомлялись: «Что Кампанелла?» И слышали в ответ: «Все то же!» В конце каждого заседания они справлялись вновь: «Что Кампанелла?» Ответ не менялся. Они уходили, уезжали верхом или в каретах, их уносили в носилках домой. Они переодевались, ужинали, пили вино, шутили с близкими, обсуждали новости, интриговали друг против друга, спали в мягких постелях, но не могли отделаться от вопроса: «Что Кампанелла?» Надзиратели докладывали судьям, что Кампанелла уже не встает, но так и не могли доложить, что он намерен признаться.

Что делать дальше со строптивцем? Часть судей полагала: оставить в «яме для крокодилов». Так рассуждали те, кто вступил в дело недавно и плохо знал Кампанеллу. Другие доказывали: это бессмысленно. Еще два-три дня — и из карцера будет извлечен труп. А суду не нужен труп, суду нужно признание! Спросили у коменданта, сколько времени выдерживали в «яме для крокодилов» другие заключенные. Столько, сколько в ней уже находится Кампанелла, не выдерживал никто. Было решено вернуть Кампанеллу в камеру, записав в протокол, что он продолжает упорствовать в отрицании своей вины.

Санчесу де Луна в день, когда он подписал это решение, кусок не лез в горло. Он представил себе, что услышит от вице-короля при очередном докладе, и не ждал от этого никаких радостей.

В феврале в Неаполе чувствуется весна. Там, где дворы Кастель Нуово не замощены, из земли полезла молодая трава. Пробивается зелень и между каменными плитами. Жены тюремщиков начали возиться на огородах. Дети играют на весеннем солнце. Пролетают в небе птицы. Они зимовали в Сицилии и в Италии, а теперь держат путь на север. Вот-вот зацветет миндаль.