Во вторник экономка, расстроенная уже возникшими домашними трудностями и убежденная, что хозяин, несмотря на свои слова, должно быть, болен, раз ведет себя так странно, послала за сеньором Исааком.

— Не знаю, что и делать, — призналась она. — Тем более что сеньора Бланка с сеньорой Далией сейчас в Барселоне, и сеньора Далия пробудет там еще неделю. Он велел послать за другим человеком, но я ему не доверяю…

Сеньор Исаак сказал ей успокаивающим тоном, чтобы она делала именно то, что поручено, пробыл некоторое время с пациентом, оставил кой-какие лекарства и ушел.

В комнату хозяина, даже в ту часть дома, где она находилась, никого не допускали, кроме врача и экономки. По дому, затем по гетто, затем по городу молниеносно распространился слух, что он болен, очень болен, возможно, близок к смерти.

Вскоре стало широко известно, что сеньору Мордехаю не становится лучше, несмотря на все усилия врача. После еще одного дня заламывания рук в отчаянии экономка уступила требованиям хозяина, а также совету друзей и соседей и послала за юным сеньором Лукой.

На другое утро, как только время показалось подходящим, Даниель снова отправился из гетто на поиски молодого человека, который больше всего занимался образованием Рувима.

— Да, он представлял для нас проблему, — сказал учитель. — Не был ни трудным, ни грубым, но…

И умолк, словно подбирая нужное выражение.

— Может, ему было неинтересно, — сказал Даниель. — Я знал много таких ребят.

— Либо это, — сказал учитель, — либо просто был не очень сообразителен. Как бы то ни было, другие ребята усваивали уроки гораздо быстрее, чем он. По правде говоря, ему было поздновато ходить в школу. Рувим был на год старше самых больших ребят, на три-четыре года старше, чем большинство. А в тринадцать-четырнадцать лет, знаете ли, каждый год много значит.

Даниель согласился, что это так, и подумал, мог ли любой четырнадцатилетний парнишка терпеливо сидеть на занятиях с девяти-десятилетними.

— Потом он начал прогуливать уроки. Один день мог вообще не появиться, на другой уйти пораньше. Шел на все уловки, присущие школьникам.

— Куда он уходил?

— Не знаю, правда, кто-то говорил мне, что видел его в нижней части города возле наружных стен, а еще кто-то, что он часто бывал внизу возле сыромятен — не особенно приличный район, — добавил он чопорно. — Там обитают многие шлюхи, воры и прочее простонародье. Но сам я не видел его ни в одном из этих мест.

Даниель рассыпался в благодарностях и предложил пожертвование — не уточнив, ему лично или для блага школы. Учитель радостно принял его, и, судя по состоянию его камзола, Даниелю показалось, что лучше бы оно досталось молодому человеку.

Даниель медленно шел к воротам гетто, думая, что делать дальше. Можно было попросить совета у сеньора Маймо, но ему казалось неделикатным объяснять все положение вещей человеку, который хорошо знал и Перлу, и Мордехая. Если б Мордехай хотел, чтобы сеньор Маймо все знал об этом, то мог бы просто ему написать. И в сознании его снова всплыло слово сдержанный. Вот каким ему надлежит быть. Сдержанным.

Когда Даниель шел через площадь, кто-то дернул его за рукав.

— Отвести вас сегодня куда-нибудь? — услышал он детский голос, в котором звучала надежда.

— Привет, Микель, — сказал Даниель. — Может быть, да. Пойдем, сядем.

Они сели в тени поддеревом, где могли поговорить относительно спокойно.

— Скажи, Микель, — заговорил Даниель. — Знал ты мальчика, которого звали Рувимом? Он жил в гетто, но, думаю, много времени проводил за его пределами.

— Сколько ему лет? — спросил Микель.

— Сейчас было бы пятнадцать.

Микель сопоставил это со своим возрастом.

— Как он выглядел?

— Был худой, высокий, черноволосый, кожа такого же цвета, как того мужчины, — ответил Даниель, украдкой показав на человека, цвет лица которого походил на описанный Перлой. — И зеленые глаза.

— Как листья на дереве? — спросил мальчик с немалым любопытством.

— Нет, серовато-коричневато-зеленого цвета.

— А. Я вроде бы знал его, — сказал Микель. — Только не знал имени. Я не знал ни одного из их имен. Он смешно говорил. Как вы, только еще смешнее. Потом кто-то сказал, что он умер.

— Да, в конце прошлого лета. Думаю, мы говорим об одном и том же мальчике. Можешь рассказать что-нибудь о его друзьях?

— Знаете, сеньор, они были намного старше меня. И никогда со мной не разговаривали. Он разговаривал, а они слишком задирали нос.

— Жил один из них возле сыромятен?