Но цыганка уже завладела его левой рукой. Внезапно Старыгин почувствовал легкое головокружение. Ему померещилось, что он превратился в человека с той картины, только шпаги не было на боку да перстней на руке…

– Какая у тебя была интересная жизнь! – забормотала гадалка, вглядываясь в его ладонь темными выпуклыми глазами. – Была у тебя и дальняя дорога, и большая любовь… путь твой лежал и по земле, и по воде, и даже под землей… и лютая смерть тебе грозила, и черный человек тебе зла желал, да только все ты одолел, со всем справился… а теперь… – она на какое-то время замолчала, потом пробормотала несколько слов на незнакомом гортанном языке, Старыгин четко расслышал только два странных слова – Харкам Кумрат.

– Оставь меня! – повторил он с испугом. – Пропусти! Я не хочу тебя слушать!

Цыганка действительно очень похоже рассказала о его недавних приключениях. Человек спокойной, интеллигентной профессии, реставратор крупнейшего музея, человек сугубо домашний, Старыгин по странному стечению обстоятельств несколько раз за последние годы попадал в водоворот удивительных и опасных приключений, бросавших его из конца в конец Европы и Азии, едва не стоивших ему жизни [1] . И если впереди его ждет что-то подобное – нет, только не это!

Хотя… Дмитрий Алексеевич уже свыкся с мыслью, что его спокойная, размеренная жизнь в окружении картин и книг, в обществе кота Василия иногда (и довольно часто в последнее время) прерывается бурными и опасными приключениями, увлекательными расследованиями, неожиданными встречами и самыми непредсказуемыми итогами и результатами всего этого.

И самое интересное, в чем Дмитрий Алексеевич признавался самому себе под большим секретом, было то, что такое времяпрепровождение ему нравилось. Он оживал, встряхивался и бросался в очередное приключение с удовольствием и без оглядки, чувствуя только вину перед котом Василием, который очень не любил оставаться один. Впрочем, кота можно было оставить на попечение старушки-соседки, они прекрасно ладили друг с другом.

Очевидно, какой-то дальний предок Дмитрия Алексеевича имел ген беспокойства, тяги к приключениям и охоты к перемене мест и передал этот ген своему потомку.

А цыганка снова обожгла Старыгина взглядом и проговорила своим низким хриплым голосом:

– От судьбы не уйдешь, даже если очень захочешь! То, что было с тобой, – это цветочки, ягодки впереди! Ты свою судьбу сам выбрал, когда взял то, что не тебе назначалось. Отдай чужое – и, может быть, судьба к тебе смилостивится…

– Отстань от меня! – раздраженно выкрикнул Старыгин, выдернул руку… и цыганка вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась, как будто она ему только привиделась, а Старыгин стоял, тяжело дыша, привалившись к стене, в том же дворе Капеллы, сердце его колотилось, как будто он пробежал всю дорогу от Эрмитажа, и перед глазами его плыли радужные пятна…

– Мужчина, вам плохо? – спросила его сердобольная женщина средних лет. – Может быть, вам нужен валидол?

– Нет, спасибо! – Старыгин замотал головой. – Все хорошо… Все отлично…

– Вам точно не нужен валидол? – не унималась женщина. – Может, нитроглицерин? У меня есть…

Дмитрий Алексеевич вымученно улыбнулся и зашагал дальше, думая, что возраст все же дает себя знать и неплохо бы показаться хорошему врачу, узнать, что могут значить такие странные видения и внезапные приступы дурноты. И еще он с досадой убедился, что представляет интерес для таких вот женщин средних лет – ишь, как она озаботилась его самочувствием! Спасибо, конечно, даме, но это наводит на грустные мысли – стареете, Дмитрий Алексеевич, вот девушка молодая уже вряд ли на вас внимание обратит…

Он тяжко вздохнул, вспомнив волшебные золотистые глаза, рассыпающие вокруг искры света, и хозяйку этих глаз, прекрасную испанку по имени Мария, с которой судьба свела его примерно год назад. Ах, какая была любовь! Ах, какая была девушка! Не была, а есть. Она там, в своей Испании, а он здесь, в России. Возможно, они и увидятся когда-нибудь, но как скоро?..

Старыгин снова тяжко вздохнул.

Впрочем, через несколько минут он уже забыл и дурноту, и цыганку, а мысли о прекрасной испанке спрятал глубоко в душу.

Теперь он думал только о предстоящей кропотливой работе – о картине неизвестного немецкого художника, которую оставил в своем кабинете.

Владимир Васильевич осторожно раздвинул наваленную сверху груду одежды и выглянул в комнату. В постели, под одеялом, под всеми пальто и ватниками, которые он с вечера натащил на себя, было почти тепло, а снаружи в комнате царил лютый арктический холод. Однако пришлось вставать, впереди был еще один день, еще один страшный день ленинградской блокады.

Он выбрался из кровати, проковылял к железной печурке, разжег заготовленные с вечера щепки, поставил на буржуйку кружку. Вода в ней замерзла за ночь, но это не страшно, скоро она растает, согреется, и он сможет напиться кипятку…

Вдруг в душе шевельнулась неожиданная радость: ведь он сегодня будет работать, займется единственно любимым делом – рисованием… Его включили в бригаду художников, которая зарисовывает для будущего, для потомков ранения Эрмитажа…