Когда Слепец с супругой были уже в дверях, Грозный внезапно нарушил молчание:

— Скажи, царица, как ты полагаешь, та лань и впрямь умерла?

Странный вопрос на мгновение пригвоздил Гандхари к месту.

— Да, о великий, — ответила она, чуть замешкавшись. — Насколько я поняла, раны от стрел Панду оказались смертельными. Иначе как бы сбылось проклятие?

— Благо твоим устам, царица. Ты успокоила меня, — без особой радости подытожил Грозный.

Он ждал долго, очень долго — и заговорил лишь тогда, когда уверился, — что царственная чета удалилась по коридорам дворца на достаточное расстояние. Даже для изощренного слуха Слепца.

— Я помню очень похожую историю. Она закончилась гибелью моего сводного брата, сына царицы Сатьявати и раджи Шантану. Там мелькала подозрительно знакомая лань. Я очень надеюсь, что стрелы Альбиноса действительно прикончили эту тварь. Но не удивлюсь, если лань опять возникнет в окрестностях Хастинапура лет через двадцать-тридцать при соответствующих обстоятельствах.

Грозный раздраженно дернул кончик чуба.

— А может быть, все гораздо проще. И проклятия, боги или говорящие звери — лишь ширма. Мне бы очень хотелось оказаться правым. С богами трудно бороться, и пути их неисповедимы. Что же касается смертных… Поглядим. Будущее покажет, — закончил престарелый регент.

Не стало на земле злосчастного Альбиноса, ушел из жизни в расцвете лет белокожий и красноглазый Панду, осиротели пятеро братьев-Пандавов, взамен обрет сразу аж пятерых небесных родителей, и тенью легла на Великую Бхарату свастика.

Свастика домыслов и перемигиваний, свастика слухов, сплетен и оскопленной правды.

— Лань, говорите? — ухмылялись на востоке стократ битые кашийцы и анги— слоноводы. — Ой, не знаем, не знаем… Отродясь зверя промышляем, в шкуры заворачиваемся, а от злой судьбы не страдаем! Видать, уж очень прогневил Альбинос-бедняга кого-то, все любимые мозоли оттоптал, чтоб вот так угораздило…

— Уж не та ли это лань, — посмеивались на юго-востоке в Калинге и Ориссе, — что завсегда близ царских семей околачивается? Стучит у ворот копытцем: пустите, люди добрые, зашибу неугодного, забодаю лишнего! И впрямь: страшнее лани зверя нет!

— Знамо дело, — соглашались в южных пределах аж до самых непролазных дебрей Кишкиндхи. — Слепец на троне, Грозный у кормила, Слепцовы чада престол слепнями облепили — сотня орлов, клюв к клюву! На кой финик им Альбинос?! Зачем двоюродные братья-соперники, будь они хоть трижды божьими отпрысками?! Державу в клочья драть? Из-под трона опоры растаскивать?

— Черед за детками, — и себе кивали юго-западные дашарны и андхраки. — На их век ланей хватит. Какой аскет не горазд за четвероногими кралями ухлестнуть, вроде этого Киндямы-греховодника?! Грохнешь дикого козла, а он тебе: «Я, мол, не козел, а подвижник из подвижников, это ты козел и за козла ответишь…»

— Да уж, воистину, — в голос ржали на западе камбоджи-табунщики и бритоголовые шальвы. — Надо бы и нам пару лошадушек на этих… рогатеньких сменять! Авось в хозяйстве пригодятся…

— Дураки вы все, — возражали северо-западные гандхарцы и мадры. — Дураки дурацкие! Грозный не вечен, уйдет в райские пределы — кто после сына Ганги державу примет? Вот было б здорово: один полубог ушел, а пятеро мигом на смену явились! Отцы сверху поддержат, мы снизу подопрем — не жизнь, персик в меду!

— И то правда, — чесали бороды воинственные тригарты-северяне. — Да уж больно распрей пахнет… кровушкой…

Северо-восток угрюмо помалкивал. Там разбирались с женами, взявшими моду ссылаться на старшую жену покойного Альбиноса. В смысле если изменяла мужу больше чем с тремя — значит, шлюха, а если с тремя или меньше — значит, праведница и воплощенная добродетель. А что в подоле принесла, то принять с поклоном и лелеять пуще родных.

Звать же байстрюков «деволятами» — «божьими детками».

Свастика лежала на Великой Бхарате. До бойни на Поле Куру оставались считанные десятилетия.

Сегодня строгий и, казалось, вездесущий Дрона собрал в шатре младших воинских наставников, а ученикам было велено заниматься самостоятельно. Естественно, понятие «заниматься» каждый из учеников истолковал по-своему. Братья-Пандавы, приклеившие себе общее отчество вскоре после смерти отца, плотно осели в малиннике, с энтузиазмом осваивая там искусство истребления спелых ягод. Боец и Бешеный утащили всю ораву Кауравов купаться… простите, овладевать наукой преодоления водных преград! Звали с собой и Карну, но сутин сын купаться не пошел, а просто уселся на высоком берегу реки, не там, где плескались шумные чада Слепца, а выше по течению, где река с грохотом вырывалась из ущелья, безумным скакуном мечась по зубам порогов, и лишь потом, нехотя успокаиваясь, вытекала на равнину.

Вон она, река: лениво распласталась сонной заводью, играет бликами, нежась в лучах теплого утреннего солнышка… притворщица!

Здесь Карна предался сосредоточению и самосовершенствованию. А попросту говоря, сидел, бездельничая, смотрел на пенящуюся внизу речку, любовался то и дело вспыхивающими в облаке водяной пыли маленькими радугами и мечтал о возвращении в Хастинапур. В город тысячи соблазнов, где он без промедления заявится в квартал блудниц — там по нем наверняка уже истосковались две (если не три!) исключительно приятные девчонки! Приятные во всех отношениях, особенно когда завалишь такую на ковер или хотя бы в копну свежескошенного сена, а вторая завалится сверху, громогласно зовя третью…