Что останется, снесу корове Тяклешовых Майе. Майя — единственная представительница коровьего племени в Нюрговичах, у нее есть сын, бычок Мишка. Им скучно без общества, они пасутся вблизи людей, постоянно готовые к дружбе со всеми нами. Меня Майя тоже считает за своего, по утрам приходит к моей избе, мычит, ждет, когда я ей вынесу кусок хлеба, посыпанный солью. (Такой же кусок я выношу и Мишке.) Проглатывает его с удовольствием, ластится ко мне, как кошка. Я сяду на лавочку на угоре, Майя подойдет сзади, положит мне голову на плечо, так что рог упирается в затылок, дышит в ухо теплым, добрым дыханием. То же самое проделывает и Мишка, берет у матери уроки доброго нрава.

Майя — сытая, гладкая, чистая буренка, белолобая, с белыми нагрудником и подбрюшником. Мишка черный, чумазый и тоже белолобый.

Особенно любит Майя, когда я ее глажу по щеке и подбородку. Ну, право слово, кошка...

Чтобы закончить разговор о моей дружбе с местной животиной, о наших взаимных ласках, нельзя упустить из виду тяклешовскую собаку Риту, большую, как жеребенок, черную, желтоглазую, помесь овчарки с лайкой. Каждое утро или в другое время Рита вбегает ко мне в избу, шумно дыша, запыхавшись, кидается мне на грудь, водружает когтистые мокрые лапы на мои плечи, смотрит в глаза своими собачьими, полными неистовой любви глазами, принимается меня обнимать-целовать, как будто я ее милый дружок, явился к ней на свидание после долгой разлуки...

Но это все присказка, сказка впереди. К полудню зной накаляет небо и долы, будто здесь не русский Север, а саванна Африки. Оводы проносятся во всех направлениях с диким ревом, как воздушные рокеры, вонзаются в твое тело, как пластиковые пули...

Иван да Марья сенничают. Я ухожу в избу, постигаю всю спасительность — против зноя — ее рубленных из сосновых бревен стен, ее деревянной кровли (в дождь протекает, как решето), подполья с поддувом; в избе упоительно прохладно, аж озноб пробирает. Охолону, подкреплю свои силы чем Бог послал — и опять под ясное солнышко, не сходящее с неба в эту пору, как будто работающее в три смены, впрок, на будущие долгие холода.

Сяду в байдарку, плыву сначала по Большому озеру, потом по маленькому. Маленькое озеро — бухта Большого, лагуна; между ними протока с низкими берегами, заросшими трестой и рогозом. Вода в протоке темная, с просвечивающим оранжевым дном; из воды высунули черные морды так и не утонувшие за сорок лет топляки.

В маленькое озеро вливается быстрая холодная речка Генуя, нанесла в устье чистого, крупного, зернистого песку, образовала косу-островок посреди открытой воды, на быстрине, на ветродуе.

Высаживаюсь на остров, обследую его, не нахожу ни одного следа человека; ни один овод-слепень не долетает до сего, не обозначенного в картах мира, острова, с золотыми песками пляжа. Со всех сторон меня обхватывает солнечный ветер, разогревает ветреное солнце.

Вплываю в зеленый шатер реки Генуи. Ветви деревьев левобережья протянулись к ветвям правобережья; над головой только прогалок неба. И такие травы возросли на берегах, крапива, дудник — в рост снежного человека; папоротники как пальмы!

Вода в Генуе шибко бегучая, надо налегать на весло. Река поворотливая; в каждой излучине затор палых или бобрами подпиленных стволов; перевалишь и окажешься в тихой заводи. Можно разматывать удочку, но все тебя тянет дальше, выше: что там? И берега все круче, выше, дичее...

Утка-крохаль вдруг шлепнулась впереди по ходу лодки, близехонько... Плывет, поворачивая голову с хохолком, поглядывая круглым глазом в светлом ободке, зовет, приглашает: «Ну, давай же, давай за мной, подальше от моих детей-крохалят», от выводка!» Мать-утка намеренно неосторожна, жертвует собой ради детей, подпускает врага-человека не то что на выстрел, можно прихлопнуть веслом... Вижу сереньких утят в траве у берега: высунутся, посмотрят, унырнут...

Когда плывешь на байдарке вверх по Генуе, сказка обступает тебя со всех сторон, протягивает к тебе из воды коряжьи руки, нависает над головой медвежьими лапами елей. Где-то что-то шлепает, хлюпает, вскрикивает голосами неведомых птиц...

И, кажется, никто до тебя не плавал по Генуе. Никто! Ты — первый!..

Дохожу до такого места, где русло реки перегорожено капитальным заломом. Конечно, можно перетащить байдарку по берегу. Но это в другой раз: все мои силы потрачены на плаванье по сказочной реке. Разве чтоб порыбачить... Посоветую тем, кто прочтет мое письмо, соберется с удочкой на Геную: запасайте побольше крючков: дно реки выстелено топляками, корягами...

Когда сплываешь вниз по реке, то и грести почти не надо, река несет твою лодочку, как поплавок. Вплывешь в озеро — увидишь на Горе родимую деревеньку, свою избу... А вон и белая рубаха Ивана, красная Машина косынка. Стог почти уж сметали. Утром ничего не было, вдруг вырос стог, будто всегда стоял, природой ему назначено это место: часть пейзажа — и признак жизни. В зиму сено увезут Иван с Марьей в деревню Усть-Капшу, в новый дом, на новый сеновал, вместе с коровой Майей.

Причаливаю в мою гавань под ивовым кустом. Тропа от озера к избе — моя, мною протоптанная. Поднимусь на Гору, сяду на лавочку, ко мне придет Иван — на беседу. О чем-нибудь побеседуем с ним или просто так посидим: оба устали; Иван сено косил, я рыбу ловил. Усталость от трудов сближает людей: можно поговорить, можно так посидеть.