Так прошел второй день, а за ним третий, четвертый... Мы уже не встречали ни людей, ни людского следа. Не тронутая цивилизацией земля проплывала, покачиваясь, мимо бортов. Что-то изменилось в самом воздухе... Что? Ах да, XX век остался позади.

Здесь думалось о другом.

Еще собираясь на Олекму, я постарался изучить то немногое, что известно об этой реке. (Советский энциклопедический словарь, например, скупо сообщает, что «Олекма — река на юго-востоке азиатской части СССР, правый приток Лены, 1436 км. Площадь бассейна 210 тыс. кв. км. Порожиста. Ср. расход воды 1950 кубометров в секунду. Сплавная. Катерное судоходство от с. Енюка».) В первую очередь я перечитал скудные документы о землепроходцах — именно по этой реке в середине XVII века прошел от устья до верховьев отряд Ерофея Хабарова. Результатом того тяжелейшего похода стало присоединение к России Приамурья и низовьев Уссури.

История землепроходцев интересует меня, коренного дальневосточника, давно. Летопись их походов дошла до нас лишь в кратких деловых донесениях — «скасках», сухих и обрывочных. Благодаря журналистской работе и увлечению краеведением я за последние десять-пятнадцать лет облазил, кажется, всю северо-восточную Сибирь и Дальний Восток. И все больше росло удивление: какие невероятные жизненные силы вели моих предков к неуютным берегам «для проведывания землиц добрых» и «для прииску и приводу под государеву царскую высокую руку неясачных немирных иноземцев тунгусов». Через гиблую тайгу и комариные болота, через заснеженную тундру по льдистым, иссеченным ветрами берегам продвигались на северо-восток горстки бородатых полуголодных русских мужиков — и основывали города, и открывали новые моря, острова, крупнейшие реки континента, и выясняли, что «Америка с Азией не сходятся».

У вечерних костров, в часы отдыха, мне отчетливо виделись их лица, слышались их разговоры, становились понятными их тревоги, усталость, надежды. Олекма незаметно уводила в XVII столетие: на многие сотни километров она осталась в точности такой же, как триста лет назад. И легко было представить такое же лето, обычное олекминское лето,— 1649-е от рождества Христова...

Они плывут на дощатых лодках из Якутска, семьдесят «охочих людей», готовых идти за Ерофеем Хабаровым хоть на край света. Позади торопливые шумные сборы. Новый якутский воевода Дмитрий Францбеков, сменивший проворовавшегося предшественника, отнесся к затее найти проход на Амур благожелательно. Выдал из казенных припасов порох, свинец, пушку, а к ним — «наказ» облагать данью местное население: «На государя с них ясак имати, соболи и шубы собольи, и лисицы черные, и черно-бурые, и бурыя...» Перечень пространный, включая золото, серебро «или каменье дорогое, по их изможенью».

Поначалу река просторна и глубока. Лодки легко скользят мимо зеленых островов вверх по течению, устойчивый попутный ветер надувает паруса. На больших сибирских реках несложно плыть против течения, ибо летними днями ветер обычно тянет вверх по руслу (нам частенько приходится воевать с порывами ветра, который пытается утащить плот вверх безо всякого паруса). В штиль мужики нажимают на весла, но тихих дней на Олекме почти не бывает: она рассекает Становое нагорье, великий водораздел великих океанов — Северного Ледовитого и Тихого, и потому массы воздуха кочуют по ее долине из теплых стран в холодные и наоборот, как в огромной аэродинамической трубе.

В отряде двадцать пашенных крестьян. Они поглядывают на отлогие берега с особым пристрастием, щупают на биваках пойменную землю, разминают в заскорузлых пальцах комочки, сдувают пыль, мотают бородами: «А чо, должна родить. Кабы попробовать. Трава, эвон, выше головы вымахала». (Спустя два века их потомки будут растить хлеб в низовьях Олекмы и продавать его окрестным приискам по пятьдесят тысяч пудов ежегодно.)

Но постепенно горы приближаются к берегам. Километров через триста от ущелья мужиков встречает первый порог, не особо их настороживший. Ведь каждый из них, чтоб проникнуть в сибирскую глубь, уже прошел по рекам не одну сотню километров, а сам Ерофей Павлович — из потомственных поморов. Так что, дождавшись хорошего ветра и помолясь, одолели они первое препятствие, я думаю, под правым берегом — там волны глаже.

Сейчас этот порог называется «Белая лошадь». Почему — я выяснить не смог, да и не у кого было. Единственный на две сотни километров в округе житель Степан Шилов только пожал плечами на расспросы: «Дык кобылка и кобылка». Грешен, хотелось услышать какое-нибудь «преданье старины глубокой» про лошадь Ерофея Хабарова, утонувшую во время... и так далее. Но о лошадях в отряде документы не упоминают.

Избу Степана мы увидели в сумерках ненастного дня: блеснул вдруг огонек на высоком правом берегу. Гадали, пока подгребали поперек мощного течения к обрыву, кого бы это занесло: вроде для охотника не сезон, а больше сейчас некому... Но оказалось, Шилов живет здесь в избушке круглый год. Один в тайге, и до ближайшего поселка четыре сотни километров по реке.

Я узнал его сразу, и он меня тоже. Десять лет назад, прокладывая первый бамовский зимник по олекминскому притоку, реке Нюкже, мы натолкнулись на этого Степу, обитавшего в такой же одинокой таежной избушке. Начальник наш строго потребовал у Шилова паспорт, чем привел его в неподдельное изумление, ибо до сих пор в тысячекилометровом радиусе все друг друга знали как-то и без паспортов. Вторжение людей не понравилось Степе, и он ушел к устью Хани, а когда через пару лет и туда высадился десант, перекочевал за пороги. С тех пор и осел здесь, промышляя рыбалкой и охотой. В добыче Степан не жаден, берет ровно столько, чтобы хватило на табак, хлеб, сахар и что там еще из прожиточного минимума. Новости большого мира он охотно и любознательно слушает по радио, но воспринимает их, по-моему, как вести с другой планеты: чудно-де живут марсиане. Когда-то он пробовал быть как все, но регламентированный образ жизни и людские нравы оказались в тягость его вольной натуре.

И вот сидим мы после задушевного ужина на пороге избушки, разматывая клубок воспоминаний. Степа болтает ногой в шлепанце, изготовленном из валенка. Шапка на всклокоченной его голове надета задом наперед. Докурив цигарку, он аккуратно прячет «бычок» в специальный мешок, наполовину забитый окурками, и задает риторический вопрос: «Чего людям спокойно не живется?», имея в виду то ли нас, то ли себя, то ли тех, чьи голоса глухо доносятся из включенного транзистора. А мне кажется, что не Степан Шилов, бродячий таежник, сидит передо мной, а человек из отряда Хабарова...