Ударил.

Скрежетнул по обручу, вымещая бессильную злобу.

Ножны проглотили кинжал, как гордость глотает обиду. Дюженник вырвал кувалду у Мозгача, – заика даже не заметил, глядя себе в пустые руки и видя там нечто особое, – рявкнул на притихших солдат, после чего двинулся прочь, в заросли, обогнув верблюдей-близнецов. Возглас мага остановил Ррохана:

– Привал окончен. Собирайтесь в дорогу.

– А ночевать? – осмелился спросить самый молодой из тугриков.

– Ночевать будете завтра.

Пока солдаты, боясь роптать, наспех сворачивали лагерь, Алый Хонгр подошел к пленнику. Долго, сверху вниз, разглядывал Мозгача. На лице мага проступало выражение, очень похожее на то, с каким сам Мозгач минутой раньше разглядывал боевую кувалду. Только разговора Хонгр не вел: ни тайного, ни явного. Молча смотрел.

– Этих носильщиков бросить здесь, – приказал он, насмотревшись всласть.

– Обоих? – спросил дюженник, усилием воли возвращаясь к обязанностям командира эскорта. – Второй-то целехонек…

– Обоих. Один без другого не пойдет. Я их знаю.

– Добить?

– Незачем. Выживут – догонят.

Хонгр протянул жилистую руку, слишком длинную для обычного человека. Ухватил посередине цепочку, привязывавшую шута к паланкину; сжал кулак, твердый и ребристый, как навершие кувалды Ррохана. Губы, сухие, потрескавшиеся, шевельнулись. Три капли расплавленной меди упали из кулака на землю. Когда пальцы разжались, у Мозгача Кра-Кра на память о рабстве остался лишь обруч-ошейник с обрывком цепи. Маг разжал кулак и облизал ярко-красную ладонь языком.

– Добить?! – снова высунулся дюженник, не веря внезапному счастью.

– Ты не годишься в шуты, – Хонгр обращался к заике, прекрасно зная, что Кра-Кра его не слышит, а если слышит, то вряд ли понимает. Тем не менее, маг продолжал говорить, четко и внятно, чутьем найдя единственные слова, способные вернуть Мозгача к реальности: – Но и в волшебники тоже не годишься.

Мозгач вскинул косматую голову:

– Я в-в-в!.. в-в-о-о!..

– Ты дурак.

– Я в-в-волшебник!

– Повторяю: ты дурак. Но не шут. Считай, тебе повезло. Сегодня. Но если когда-нибудь ты вновь попадешься мне как волшебник, – я убью тебя. Запомни мои слова. Это говорю я, Алый Хонгр, глава братства Насильственного Милосердия. В дорогу, лодыри!

Вскоре на обочине Великого Хлопчатобумажного Пути остались лишь двое верблюдей да безгласный Мозгач Кра-Кра, глупо моргавший вслед паланкину армейского мага.

Ах, да.

Еще парочка зрителей под кудрень-лопухом, сгоравших от нетерпения.

Дверь.

Высокая, с бронзовой ручкой. Ставшая знакомой за последние годы. Нет, раньше королева публиковалась не здесь, так что никаких воспоминаний… Какие, к черту, воспоминания? Это все конвент. Растревожил, разбередил. Старая рана разнылась, словно на погоду. Ныряешь в разверстый зев подземки, выбираешься наружу, оскальзываешься на февральском гололеде, едва не попадая под машину, поднимаешься по ступенькам издательства… А перед глазами – знакомые лица; в ушах звучат голоса. Атмосфера. Аура. Горьковатый привкус прошлого; дым осенних листьев. Отзвук, фантом былого мира, с которым удалось порвать, заплатив вынужденную цену. Вернее – отодрать присохший бинт, вместе с куском кровоточащей плоти. Уже отпустило, забылось, ушло на дно, а вот поди ж ты!.. Не надо было приезжать. Или надо? А, теперь все равно. В прошлый раз мучилась куда сильнее. И ничего. Прошло. Недели за две. Сейчас тоже пройдет – быстрее. Может, неделя. Или меньше.

Королева была в этом уверена.

Ностальгия, фантомная боль, доставляла странное удовольствие. Вассалам не дождаться возвращения владычицы. Никогда. Хорошее слово – никогда. От него веет непоколебимой определенностью. Окончательностью. «Обжалованию не подлежит».

Ни-ко-гда.

А вот слово, которого не найти в самых толковых словарях:

«Никогда-то».

Славное название придумали в «Аксель-Принте» этой редакции: «Отдел имиджевой литературы». Честно и по существу. Не какой-нибудь там «элитарной», «интеллектуальной», «некоммерческой», «нон-фикшн», – а именно «имиджевой». Здесь с некоторых пор и выходили новые книги Тамары Польских. Тиражами не более 5000 экземпляров. Так было записано в контракте. И королева строго следила за его соблюдением. Хотя под ее имя – под «брэнд», шутили маркетологи, – можно было продать как минимум вдвое больше. Даже в малораскрученной серии. Но она не позволяла. Допечатки? Раз в два года, не чаще. И тоже ограниченным тиражом.

Тамара Юрьевна очень надеялась: на том, что она пишет сейчас, заново выйти в тираж попросту невозможно. В принципе. По крайней мере прецеденты были неизвестны. Но и она – особый случай. Королева не хотела воскресать, исключая любой риск. Встряхнись, Томочка. Освободи голову от чепухи. Сугубо деловой визит. Просмотреть верстку, согласовать обложку, расписаться в расходной ведомости за выплаченный осенью гонорар. Все. Ты здесь именно за этим.

Все, кому сказано!

Дверь «Особого отдела» в конце коридора, против обыкновения, была приоткрыта. Изнутри доносился сочный бас Альфреда. «Иерихонский трубач» (дружеское прозвище Гобоя вспомнилось легко и приятно, как первая любовь) разговаривал по телефону. «Кажется, нервничает», – отметила Польских, помимо воли вслушиваясь в тревожные раскаты грома.