— Я не банкую, — повторил Петр, блеснув зубом. — Говори с ним. — И показал на «Иисуса».

Тот улыбнулся еще раз, мирно и стеснительно.

Писатель не любил барыг; молча извлек крупную купюру, положил на край стола, заставленного нечистыми стаканами и чашками. «Иисус» кивнул и вышел из комнаты.

— Это моя хата, — небрежно объявил Петр, сдвигая с дивана тряпки и усаживаясь. — Ну почти моя. Две комнаты из пяти. Бабка помрет — у меня будет три комнаты. Две другие уже купил один коммерсант. Бабка помрет — он и третью купит. У нас с сестрой останется по комнате. Деньги поделим, — (тут он звонко щелкнул пальцами), — и я катер куплю. Летом буду туристов возить, а на зиму — уезжать, где тепло. В Ростов, в Сочи…

Он помолчал и добавил:

— А бабка не умирает.

— Ничего, — сказал писатель. — Умрет.

Вернувшийся «Иисус» деликатным движением положил на стол пластиковый пакетик.

— Гидропоника, — негромко объявил он. — Чистый продукт, сделано в Евросоюзе.

Писатель открыл, понюхал, вернул «Иисусу».

— Забей. Посмотрим, что за Евросоюз.

«Иисус» пожал плечами — движение вышло коротким, беззащитно-богемным; тоже мне дилер, презрительно подумал писатель, но потом взглянул на психоделические акварели и решил не судить незнакомого человека. Есть сотня причин, по которым одаренный юноша вдруг опускается с уровня художника до уровня продавца наркотиков. «Не суди, — повторил себе писатель, принимая самокрутку из грязных пальцев «Иисуса». — Даже не пытайся».

Он втянул в легкие дым, проследив за тем, чтобы не закашляться. Отдал Петру — тот принял с готовностью.

Внезапно из-за стены раздался звон разбиваемой посуды, чего-то небольшого и крепкого, вроде сахарницы либо граненого стакана; Петр шепотом выругался, вручил наполовину выкуренную папироску «Иисусу» и вышел.

— Твои? — спросил писатель, кивая на акварели.

— Ее, — ответил «Иисус». — Я маслом работаю.

Послышались сдавленные крики. «Иисус» аккуратно положил остаток самокрутки на край стола и тоже ушел на шум потасовки. Писатель стал думать, уместно ли ему будет остаться одному в комнате или следует положить купленную дозу в карман и ретироваться, не прощаясь; либо, наоборот, правильнее дождаться возвращения «Иисуса» и скрепить сделку формальной фразой и только потом очистить помещение? Тут же ему стало понятно, что сомнения — излишне глубокомысленные — есть результат действия марихуаны и что саму марихуану, разумеется, следует оставить здесь же. А исчезнуть — немедленно.

Он в две затяжки добил джойнт, на всякий случай устроил рюкзак на спине по всем правилам, чтобы обе лямки обнимали плечи, — и направился прочь.

В дверях кухни увидел сидящего на полу Петра; одной рукой он держался за бок, другую — окровавленную — рассматривал. «Иисус» стоял над ним и чесал сальную голову. Девушка, забравшись с ногами на табурет и закрыв пятерней лицо, тихо выла и смотрела из-под пальцев диким глазом. Тут же на полу в куче белых осколков лежал кухонный нож.

Писатель подошел, наклонился:

— Куда тебя?

Петр стремительно бледнел. «Сейчас в обморок упадет, — подумал писатель. — Нашатыря, разумеется, у них нет. Дать пощечину — не поймут. Особенно девка не поймет; сразу решит, что я затеваю драку…»

Он сел, взял Петра за плечи, осторожно повалил на пол. Выдернул рубаху из штанов, задрал — дальше была несвежая нательная фуфайка, под ней открылась неглубокая рана.

Раненый издал глухое «ы-ы-ы» и бессвязно выругался. Писатель посмотрел на «Иисуса» и сказал:

— Порез; ничего серьезного. Можно зашить прямо здесь. Или — везите его в травмопункт. Но учти, это ножевое ранение, врачи вызовут ментов…

— Пускай подохнет! — заорала девушка, крупно затряслась и прижала колени к груди.

— Решайте, — сказал писатель, переводя взгляд с «Иисуса» на Петра.

— Ну… — произнес «Иисус». — Не знаю… А ты — врач?

— Почти, — ответил писатель, снимая рюкзак. — Неси водку, чистую тряпку и нитку с иголкой. Быстро.

— Пускай подохнет, сука! — крикнула девушка. «Иисус» ушел в коридор.

«В принципе, можно и не шить, — подумал писатель. — Прижечь. Но он будет кричать».

— Сядь, — велел он Петру. — И раздевайся. Там ничего нет, царапина.

— Печень не задета? — сипло осведомился раненый.

— Печень с другой стороны, — сказал писатель. — Давай, снимай шмотки.

Петр медленно поднял руки, неточными пальцами стал расстегивать пуговицы. Вернулся «Иисус», протянул швейную иглу и полотенце.

— Ниток нет.

— Выдерни откуда-нибудь.

Автор психоделических акварелей посмотрел непонимающе. Писатель велел ему раздеть пострадавшего, вышел в коридор, бегло изучил свисающие с крючков верхние одежды, нашел старое пальтецо с облезлым меховым воротником — очевидно, собственность старухи, не желающей умирать, — и аккуратно вытянул из подкладки кусок нитки нужной длины. Нитка была гнилая — но, сложенная вчетверо, вполне подходила для дела.

Водки тоже не нашлось — но нашелся коньяк. Писатель отправил «Иисуса» успокоить девушку и двумя стежками аккуратно стянул края раны. Петр — у него было серое тело с плотными жировыми складками на талии — глухо выл и сучил ногами.