Шрифт:
— …Я тут недавно от одного доктора услышала: «Даром папа маму не целует». До того вы, дорогие мои, оборзели, что не стесняетесь мне в лицо такое говорить! Зарплаты у вас, видите ли, маленькие. А я вам так скажу: грош цена тому врачу, который ради больших денег пошел учиться в медицинский институт! Стремление лечить людей должно быть призванием, потребностью, а не путем к обогащению! Я так считаю, и любой настоящий врач со мной согласится…
Данилов подумал, что перед тем, как сказать нечто подобное, не мешало бы снять с себя серьги, цепочки и кольца. Даже он, совершенно не разбирающийся в ювелирных изделиях, понимал, что цацки руководителя отдела здравоохранения тянут на очень хорошую сумму.
— …Святой великомученик целитель Пантелеймон денег за лечение не брал! И медицинские книжки за мзду не оформлял!..
— Заговорилась Аркадьевна, — прокомментировал Евлампиев, — какие в те времена медицинские книжки были?
— Лучше бы ей вообще святых не поминать, — сказала незнакомая Данилову женщина, сидевшая справа от Евлампиева. — Чья бы корова мычала… К самой без конвертика не подходи. И зарплаты у них в администрации не чета нашим. По 50 000–80 000 оклады, и премии сами себе назначают еще столько же, только непонятно — за какие достижения?
— С понедельника у нас в районе начинает работать горячая антикоррупционная линия, телефоны которой будут вывешены во всех учреждениях! В каждом отделении, у каждого кабинета…
Данилова так и подмывало спросить, будут ли вывешены номера телефонов антикоррупционной линии у кабинета самой Агнии Аркадьевны, но он сдержался, понимая, что после такого вопроса придется собирать манатки и переезжать в один из соседних районов или в другую область. Да и какой смысл задавать вопрос, если и так знаешь ответ?
— Так что всем вашим нетрудовым доходам скоро придет конец! — пообещала Жужакина. — С праздником вас, монаковцы мои дорогие!
«Взяточничество на Руси еще Иван Грозный искоренить пытался, — подумал Данилов. — Правда до антикоррупционной линии он не додумался, но в целом подданных напугать умел, иначе бы так не прозвали. И что изменилось с шестнадцатого века?»
На этой бодрой ноте выступление начальника отдела здравоохранения завершилось. Не успела Агния Аркадьевна сесть, как на сцену поднялся пожилой мужчина в строгом черном двубортном костюме, застегнутом на все пуговицы, ослепительно белоснежной рубашке с широченным красном галстуком. В правой руке мужчина держал тоненькую школьную тетрадку, а в левой платок. Данилов догадался, что это и есть психиатр по фамилии Дуркин, он же — местный самобытный поэт.
Дуркин вытер платком лысину (волновался перед выступлением), убрал платок в карман пиджака и обратился к президиуму:
— Спасибо вам, Агния Аркадьевна, за добрые слова и сердечные поздравления…
«Подхалим», — с сожалением констатировал Данилов.
— …А сейчас позвольте продемонстрировать, что я могу не только спать в ординаторской после двух бессонных ночей, но и о нашем любимом городе сказать в рифму.
«Язва!» — изменил Данилов свое мнение о Дуркине.
Жужакина царственно кивнула — валяйте, говорите хоть в рифму, хоть без нее.
Дуркин извлек из нагрудного кармана очки, надел их, раскрыл свою тетрадку, заглянул в нее и начал читать, нет — декламировать, с выражением и воодушевлением:
Моя душа с рожденья жаждала Чего-то светлого такого. Не понимал я в жизни радости, Когда не видел Монакова. Здесь небо лучезарно-синее, Здесь берега — ну прям кисельные, Здесь чудны трели соловьиные, И все утра здесь беспохмельные!..Стихи были так себе, никудышные, если честно, но это были стихи местного поэта, а не какого-нибудь столичного эстетствующего словоблуда. Поэтому сказать, что они были встречены аудиторией «на ура», не сказать ничего. Когда оглушительные аплодисменты, перемежаемые возгласами «Молодец, Дуркин!» и «Даешь, Антоныч!», наконец отгремели, Дуркин прочел стихотворение на производственную тему, озаглавленное «Дежурная элегия», Выхожу один я на дежурство:
Не надеюсь я давно на лучшее, Только жаль слегка былых надежд. Я смотрю больным в глаза потухшие Тошно мне от серых их одежд.«Ничего так, — оценил Данилов, аплодируя вместе со всеми. — Во всяком случае, тоскливое настроение дурдома передано на пять с плюсом».
Затем последовало непонятное стихотворение, в котором автору надо было успеть до наступления темноты в Верону (уж не с Ромео он себя отождествлял?), но он не успел, поэтому искал ночлег в разоренной кем-то деревне, где почему-то были крепкие тяжелые ворота и кованые засовы.
— Напрасно бью в ворота я, ведь знаю сам, что некому открыть их! — закончил Дуркин.
Вытерев вспотевшую лысину, он поклонился залу и под привычно-традиционные аплодисменты покинул сцену, на которую тут же взобрался молодой бородатый парень в джинсах и растянутом коричневом свитере с гитарой. Начальник отдела здравоохранения и главный врач синхронно взмахнули руками, прогоняя гитариста, но тот покачал головой и, перекрывая своим мощным басом шум в зале, спросил:
— Дуркину можно, а Маркелову нельзя?! Что за дискриминация?!