Елена с облегчением вздохнула, убедившись, что Майтрейи преодолела природную застенчивость и завоевывает свою первую победу в свете с той же непреклонностью, с какой ее предки завоевывали престол властителей Бенгала. На мгновение отвлекшись от созерцания танцующих пар, виконтесса обнаружила, что Савельев по-прежнему стоит за ее спиной.

— Опять вы! Неужели вам так приятно выслушивать мои «любезности»? — спросила она, приняв шутливый тон и твердо решив уж на этот раз не злить опасного врага.

— Я хочу знать, что сталось с моим ребенком? — Мужчина не сводил с нее напряженного взгляда.

Виконтесса покачала головой, прижав к губам сложенный веер, и сквозь его планки небрежно бросила:

— Забудьте, слышите? Нет никакого ребенка, сударь. Девочка умерла на второй день после родов.

Елена не собиралась открывать ему истинное положение дел. О своем ребенке она всегда думала исключительно как о СВОЕМ ребенке, а бывшего гусара не считала не только за отца, но даже за представителя рода человеческого. Так женщине было проще любить крошечную смутную тень младенца, мелькнувшую в ее прошлом и безжалостно вырванную из него. О смерти девочки она сообщила мимоходом. Однако эффект, произведенный новостью на статского советника, изумил виконтессу. Она увидела на глазах у Савельева слезы. Он часто моргал и выглядел так, будто получил пощечину.

— Вы… плачете? — с запинкой проговорила виконтесса. — Вы сейчас плачете о той, кто не жила, а значит, не страдала, а когда-то у вас не нашлось для несчастной, всеми гонимой девушки не то что слезы — капли порядочности!

— Время все меняет, виконтесса, — глухо ответил Савельев. — Изменился и я.

Елена и впрямь не узнавала в нем ни бесшабашного гусара, ни провинциального помещика. «Неужели возможно до такой степени изменить свою натуру? — спрашивала она себя и тут же не без доли скепсиса отвечала: — В это я не верю. Но кутила выбрался в столицу, стал служить, и маска столичного чиновника намертво приросла к его физиономии. Он в меру строг и в меру сентиментален и даже приобрел тягу к рассуждениям и философствованию. Не удивлюсь, если узнаю, что он ходит по воскресеньям в церковь и регулярно исповедуется. Однако в душе у него наверняка все та же грязь и пустота. С годами он еще сделался ханжой и лицемером, только и всего!» Такой портрет нового Савельева казался ей очень верным. Она насмешливо улыбалась своему навязчивому спутнику, мечтая поскорее от него отделаться.

Граф Обольянинов явился на бал в неприметном сером фраке, стремясь не бросаться в глаза. По большей части он прятался за колонами, симулируя одышку, которая объясняла для случайных наблюдателей то, что граф сторонился толпы. Обольянинов и впрямь страдал, но от иного недуга. Ночные возлияния не прошли для него даром.

— А мне что прикажете делать? — шепотом возмущалась Каталина. — Тоже сидеть за колонной и любоваться балом украдкой?

Все шло кувырком в этот день. Проснувшись почему-то в комнате Глеба, граф не обнаружил своего воспитанника. Он искал его всюду, но тот как сквозь землю провалился. Слуги ничего не знали. «Может быть, я сболтнул этому бешеному мальчишке какой-нибудь вздор и он обиделся?» — гадал Обольянинов. Он не помнил ничего, что последовало уже за третьей бутылкой генуэзского кьянти, а выпито было, судя по пустой посуде, значительно больше.

Глеб так и не явился домой, а ведь именно он и должен был, по замыслу графа, привезти Каталину на бал и вертеться с ней где-то неподалеку от Бенкендорфа. Под угрозой оказалась и та ответственная миссия, которую шпион возложил на «доктора Роше». Что было делать? «Певица Сильвана Казарини», пробыв в Петербурге почти месяц, не приобрела никаких знакомств в высшем обществе.

— Экая ты нелюдимка! — с досадой выговаривал ей отец, наблюдая за танцующими парами. — Мало ли что тебе не хотелось ни с кем сходиться! Нужно было чуть не силой ломиться в салоны, приобретать популярность своей внешностью, пением, черт знает чем еще! Вот и не сидела бы теперь у меня на шее, а давно бы танцевала!

Однако шпион брюзжал недолго. Спасение незамедлительно явилось в лице прапорщика Андрея Ростопчина, который, прибыв из Гатчины со своим другом Борисом Белозерским, рьяно высматривал приму Неаполитанской оперы. Увидав издали Сильвану Казарини, он бросился к ней с резвостью сеттера, учуявшего в камышах утку:

— Я счастлив видеть вас снова, дорогая синьора! Надеюсь, вы не откажете мне в наслаждении танцевать с вами?

Граф ретировался, едва завидев, что к дочери направляются два офицера. Теперь он топтался поодаль и делал вид, что незнаком с певицей. Однако Борис Белозерский сразу признал в нем хозяина петербургского особняка, где он когда-то, еще ребенком, гостил с отцом. Старый шпион обладал чересчур примечательной внешностью, чтобы ее можно было забыть, однажды увидев.

— Следующий танец за мной! — успел бросить Борис итальянской певице, которая тут же закружилась с его другом в вальсе-мазурке.

После этого драгунский офицер подошел к Обольянинову и поклонился ему.

— Не имею чести… — недоуменно протянул тот, оглядывая статного красивого офицера.

— Князь Борис Белозерский, — представился штабс-капитан. — Помните, мы с моим отцом, князем Ильей Романовичем, как-то гостили у вас в Петербурге?

— Как же, как же, помню, — кисло улыбнулся Семен Андреевич.

— Мой брат Глеб жил у вас в Генуе долгое время, — продолжал Борис. — Вы, должно быть, знаете, где он сейчас? Я уже год не имею от него писем.

— Гм… Глеб в Париже, — в замешательстве ответил Обольянинов. — Ну да, в Париже, где же ему еще быть? Он окончил университет и теперь практикует в Сен-Жерменском предместье. Юноша он, не в пример молодежи нашего круга, весьма и весьма трудолюбивый, с детства привык заниматься делом, а не баклуши бить. До писем ли ему нынче? Он и мне ничего не пишет.