До вечера он бродил по городу, не решаясь вернуться домой. Впрочем, дома у него давно уже не существовало. Только в самом раннем детстве, когда была жива мать, он считал своим домом Тихие Заводи и особняк на Пречистенке, сгоревший во время московского пожара. Новый дом отца у Яузских ворот был похож на склеп. Вилла приютившего его Обольянинова в Генуе никогда не казалась родной, хотя он и был там по-настоящему счастлив в своей лаборатории. Глеб не мог не признать, что лишь гостеприимство графа спасло его от бродячего цирка. Он многим был обязан Обольянинову. Разве не благодаря ему он стал доктором с дипломом самого престижного университета Европы? «Какой же я подлец! — терзался он. — Предал своего благодетеля! Отрекся от него». Однако разве не с легкой руки благодетеля он стал шпионом и доносчиком? «Никогда не прощу ему этого!» — твердил он всякий раз, оправдывая свое предательство. И все-таки, какие бы оправдания он ни находил своему поступку, совесть его была не чиста, сознание того, что он совершает нечто гнусное, отравляло ему жизнь. «Надо поскорее вырваться из этого капкана, — решал Глеб вновь и вновь. — Бежать куда глаза глядят!» Странно сказать, его удерживало от побега лишь лицо Майтрейи, словно выжженное под его веками раскаленным железом. Он думал о ней, даже когда о ней не думал. Он бредил ею. Он видел бы ее во сне, но сны ему больше не снились. Скомканные простыни становились пыткой для его тела, их складки предательски напоминали ему ее округлую руку, бедро, обозначившееся под платьем, волну волос, с дикарской непокорностью выбившихся из прически.

Практикующий врач, он вдоволь повидал женщин раздетых, женщин мертвых, женщин препарированных. Для него не существовало тайн женского тела, само по себе оно не несло для него никакого обольщения. Случайные подруги из Латинского квартала, бедные девушки с рабочих окраин Парижа с красными от стирки руками и чахлыми лицами, рождали у него смешанное чувство грубого вожделения и жалости. Несчастные жертвы нетребовательной похоти, будущие пациентки Сент-Лазара, больницы для венерических проституток, где гниющие заживо полутрупы порой жутко напоминали студентам-медикам их пока еще здоровых любовниц… Любовь! Пустое, лишнее слово в этих обстоятельствах. «Два мертвеца не идут плясать!» — сказал ему как-то знакомый еврей-букинист с набережной Орсе, когда они не сторговались насчет старинного латинского справочника лекарств. «Я нищий и вы небогаты… Какие же уступки мы можем друг другу сделать?» Глеб часто вспоминал эти слова, думая о том, что уготовила ему жизнь. Нищета, бесправие, вечная борьба за существование. Что он мог бы предложить Майтрейи? И случись такое чудо, что эта неискушенная девушка, в силу каприза или в силу роковой прихоти, предпочла бы его другим поклонникам, разве он посмел бы принять подобный драгоценный дар? Нет, ему уготованы проститутки, содержанки или истеричные пациентки, влюбленные в своих докторов. Жалкая жизнь, судьба изгоя. Майтрейи должна была остаться для него золотой статуей на пьедестале, божеством, на которое можно лишь молиться, осязать которое можно лишь во снах, томительных и жгучих…

До вечера он просидел на скамейке в парке, выбрав самый глухой уголок. С тех пор как Глеб попал в Геную, он жил под опекой графа и ни в чем не нуждался. У него был открыт счет в Английском банке. Теперь деньги перестанут поступать на этот счет, придется самому зарабатывать себе на жизнь. «Я собственноручно подрубил сук, на котором сидел», — усмехнулся он. Будущее представлялось ему неясным, и в нем не было места даже для мечты о Майтрейи. Конечно, можно стать приживалом у богатой кузины, устроиться поближе к ее воспитаннице… Нет, он не падет так низко. Его отец, князь Белозерский, когда-то ограбил Елену, лишив ее наследства, имени и титула. «Уж лучше умереть в сточной канаве, чем просить о чем-то кузину, перед которой Белозерские и так в долгу!» — решил он.

Глеб поднялся со скамьи, когда начало смеркаться. Посмотрел на часы. Бал уже был в разгаре. Он поспешил во дворец, но, завидев освещенные окна и тени кружащихся пар, замедлил шаг: «Зачем я иду?» Однако ноги сами несли. «Зачем? А то тебе неизвестно, — передразнивал он себя. — Да затем, чтобы увидеть Майтрейи хотя бы еще раз. Последний раз!»

Войдя в зал, молодой человек сначала растерялся. В Париже он был вхож в салоны, но ему не приходилось бывать на балах высшего света. Его ослепило огромное количество свечей, музыка оркестра показалась навязчиво оглушающей. Первые минуты он пребывал в оцепенении, но вдруг увидел Каталину, а рядом с ней Бенкендорфа.

«Господи, что же это такое?! — воскликнул он в сердцах. — Я ведь им передал все сведения о графе, только чтобы они ее не трогали!»

Глеб стоял как вкопанный. До него начал доходить смысл происходящего. «Неужели они заинтересовались Каталиной только потому, что узнали, кто она на самом деле? Я наболтал лишнего, прямо как Борисушка в детстве! И последствия моей болтовни могут быть самыми непредсказуемыми. Боже мой! Какой же я идиот!» — терзал он себя. Главный удар его ждал впереди. Бенкендорф взял Каталину за руку и повел ее в каре. Заиграла музыка. Глеб увидел брата, и рядом с ним Майтрейи. Пара была очаровательна, вокруг, казалось, только и говорили об индийской принцессе и драгунском офицере. Борис смотрел на девушку с такой нежностью, что невозможно было ошибиться в его чувствах. Майтрейи танцевала, опустив глаза, изредка бросая на кавалера быстрые, робкие взгляды.

«Борис! — Глеб схватился за колонну, чтобы не упасть. — Откуда ты взялся на мою голову?!»

Старшему брату всегда везло. Ему доставалось самое лучшее: игрушки, лакомства, учителя. Отец его с детства баловал, а Глеба ненавидел и даже пытался отправить на тот свет. И вот теперь брат непостижимым образом оказался рядом с Майтрейи. Занял его место.

«Как мне тягаться с ним! Он красив, как греческий бог, бравый офицер и к тому же поэт… — Глебу не хватало воздуха. — Он делает карьеру, у него громкий титул, наконец, он единственный наследник огромного состояния. А кто я? Докторишка, заигравшийся в шпиона».

Выглянув из-за колонны, он увидел, что четырехугольник, в котором танцевали Борис и Майтрейи, распался. Оценив ситуацию, он понял, что во всем виновата Каталина, сбежавшая от шефа жандармов.

«Надо бы пойти за ней», — сказал себе Глеб, но не двинулся с места, не в силах покинуть свой наблюдательный пост. Майтрейи подвела Бориса к виконтессе, и тот поцеловал кузине руку. Елена доброжелательно смотрела на старшего, любимого сына своего заклятого врага.

«Борис придется ей по душе, — рассуждал Глеб, находя извращенное удовольствие в том, чтобы растравлять свою рану. — Ведь он совсем не похож на отца, в отличие от меня…» Внезапно в нем пробудился другой голос, бесстрастный и рассудительный: «Что ты скулишь, как отравленный пес? Ты уж не маленький мальчик! Сколько можно прятаться в тени, боясь показаться на солнце? Подойди к ним! Обними брата. Пригласи Майтрейи на танец!» — «Нет-нет! — сопротивлялся Глеб этим здравым советам. — Я не стану бороться с братом! Он влюблен. Впервые, может быть, после смерти Лизы. Кто рожден для счастья, тот пусть и будет счастлив, наконец. Я привык довольствоваться малым…»

Снова грянул оркестр, и снова Борис пригласил на танец Майтрейи. Девушка, казалось, была в упоении от своего нового знакомца. Ее пунцовые губы горели, тяжелые шелковые ресницы бурно трепетали над опущенными глазами. Разгорячили ли ее кровь танцы или рождающееся чувство? Глеб не пожелал гадать. Он оторвался от колонны и быстрым шагом, почти бегом, покинул зал и дворец.

…Доктор ворвался в дом, решив все к этому моменту окончательно. Собрать саквояж и бежать куда глаза глядят, подальше от всех этих обольяниновых, савельевых, бенкендорфов, в чьи игры он так долго играл, забыв о своем истинном призвании. Бедняга Жескар был его единственным пациентом за последние месяцы. Он сумел спасти ему жизнь, выиграл у смерти эту почти безнадежную партию. Множество людей нуждаются в его помощи, а он тратит время на стоны, вздохи, мечты о том, о чем ему и думать-то не подобает. «Докторам бы стоило принимать целибат, как католическим священникам! — раздраженно думал он, пинком открывая дверь за дверью. — Толку бы было больше, ей-ей!»