Громкий всхлип прерывает наблюдения Алины.

— Чего ревешь? — она пихает соседку локтем в бок.

— …

— Чего ревешь, говорю?

— А ты чего дерешься?

— А чего ты молчишь?

— Я не молчу — у-у, я пла-а-ачу.

— Вот я и спрашиваю: что ты плачешь?

— Я по ма-а-ме ску-у-учаю.

— Придет твоя мама. Пойдем играть лучше.

Новенькая недоверчиво смотрит на Алину:

— Тебя как зовут?

— Алина. А тебя?

— Таня.

— А тебе сколько лет?

— Пять.

— Здорово! Мне тоже пять. Пошли, Таня. Смотри сколько игрушек! Давай в больницу. Будешь доктором, я приду к тебе нервы лечить.

— Это как?

— Не знаю. Но моя бабушка все время пьет лекарство от нервов.

— А у меня нет бабушки. Она умерла, и меня в сад отдали. А другая есть, но живет очень далеко, я к ней только два раза ездила в мамин отпуск.

— А папа у тебя есть?

— Есть. А у тебя?

Алина думает несколько секунд, потом отвечает неуверенно:

— Наверное, есть. Ладно, пойдем играть.

Таня все еще держится за подоконник, боится отойти от окна.

— А мама скоро придет?

— Не знаю, — Алина по-взрослому жмет плечами. — Сейчас будет прогулка, затем обед, затем сон, полдник, игры, опять прогулка. Сначала за Машей придут, ее всегда первой забирают, а потом уже остальных. Тебя вчера третьей забрали. Значит, как Машу заберут, так и тебя скоро.

— А тебя когда?

— Меня в пятницу.

— Когда? — Глаза Тани недоверчиво расширяются.

— Я на пятидневке. Ну! Играем?

— Играем, — плакса покорно отходит от подоконника. Слезы забыты. Оказывается, она далеко не самая несчастная на свете.

Алина пока еще не знает, какая она. Понимает, конечно, что чем-то отличается от других. И не только из-за ноги, а вообще. Кроме нее на пятидневку остаются, как правило, еще двое мальчишек. Но Сережу Гаврилова воспитывает только мама, а мама сама работает всю неделю домработницей у какого-то министра, так что Сережино постоянное пребывание в детском саду совершенно оправданно. А у Максима Чижевского родители — хирурги, часто дежурят по ночам. Дежурства оплачиваются дополнительно, поэтому Максим даже радуется, когда остается в саду: возможно, теперь ему смогут купить такую же машинку, как у соседского Вовки. Алина не радуется и не огорчается. Знает: так надо. Только не понимает почему? Ей объяснили: «Бабушка занимается Машей, мама работает, папа с нами не живет — ему не до тебя».

На самом деле всем всегда было не до Алины. Много позже (лет в пятнадцать) в пылу очередной ссоры с уже почти убитой последней стадией рака Зинаидой она решится и спросит:

— Зачем ты меня родила?

И услышит унизительный своей прямотой ответ:

— По ошибке.

Но пока Алина не знает, что она — результат несбывшихся надежд своей матери, что она — единственная, по мнению Зины, кто виноват в ее украденном женском счастье. Алина — просто ребенок, обычная девочка, которой хочется любви и ласки. Она мечтает о том, что когда-нибудь мама почитает ей книгу, или посмотрит с ней вместе кино, или просто пройдет по улице, крепко сжав в руке Алинину ладошку. Говорят, однажды мама была с ней долго-долго, но это было давно. Алине тогда едва исполнилось два, и она просто не помнит.

По обрывочным воспоминаниям тети Фроси выходило, что Алину поторопились отдать в детский сад. А она с рождения была очень болезненной, не вылезала из ринитов и фарингитов. Бывает, что так случается с детьми, обделенными вниманием родителей. Они болеют не переставая, потому что мозг посылает организму своеобразные импульсы, невидимые информационные сигналы: «Заболей, и получишь то, чего тебе не хватает». У Алины получалось только болеть. Бабушка Галина постоянно заваривала какие-то грудные сборы, шила мешочки с солью, готовила промывания, ингаляции и компрессы. На кухне все время кипятились травки, стаканов и чашек никогда не хватало: все они были заполнены содовым раствором, марганцовкой, фурацилином и другими снадобьями, рекомендованными очередным педиатром. Соседки охали и сокрушались, но шептались тайком о «совершенно очевидном влиянии Тамариных генов на здоровье старшенькой». Несмотря на постоянно заложенный нос и отекшие миндалины у младшей дочери, Зинаида задалась целью вернуться на работу. Галина не возражала: в доме толку от Зины было мало. Она или плакала, или спала, или сидела у зеркала, бесконечно меняя серьги в ожидании очередного визита Михаила Абрамовича. Ребенком занимались Галина и Машенька, они вместе купали, вместе пеленали, вместе подносили кулек к равнодушной груди Зинаиды. Когда Галина готовила или выбегала в магазин, Маня играла сестренке на скрипке, как когда-то ей играла Зина. Но Алине музыка не слишком нравилась, долго она не выдерживала, начинала кукситься, сучить ножками, кривить губки. Гораздо больше ей нравилось, когда сестра просто разговаривала с ней, Маша вдохновенно лепетала какую-то чушь, наивно полагая, что младенец способен ее понять. Алина, конечно, не улавливала смысла, она наблюдала, следила внимательно за мимикой сестры, реагируя на малейшие изменения: улыбалась, если улыбалась Маша, широко раскрывала глаза, отвечая сильным эмоциям, мелодично агукала, подражая плавной речи.

Зиной тоже занимались: несколько раз в неделю она уходила в комнату Антонины Степановны. Когда возвращалась, Галина не спускала с нее глаз: все старалась высмотреть хоть какие-то изменения, но ничего не происходило. Зина по-прежнему наряжалась к приходу Фельдмана и, как обычно, подолгу рыдала, когда он, взяв Машу, уходил, не обратив никакого внимания ни на тщательно подкрашенные губы, ни на новое платье, ни на саму Зинаиду.

— Никакого прогресса, Тонечка! Никакого, — не могла сдержать отчаяния Галина.

— Это нормально, — успокаивала врач. — Когда у человека нет желания жить…

— А у нее нет? — пугалась Галина.

Антонина только вздыхала в ответ, советовала сочувственно:

— Вы надейтесь. Мы будем продолжать.

И Галина надеялась. Водила Машу в обычную школу, в музыкальную и надеялась, надеялась на то, что Зина, оставленная гулять с коляской, не совершит ничего ужасного. Заставить дочь, в детстве такую сговорчивую и покладистую, сделать что-либо против ее воли с каждым годом становилось все труднее. Говорят, что самым развитым чувством у человека считается животный инстинкт самосохранения. Значит, и отсутствие желания жить может легко превалировать над всеми остальными желаниями и нежеланиями. Галина жила в постоянном страхе, она видела, что Зина балансирует на очень шаткой грани, и одно неверное движение, одно необдуманное слово может стать роковым. Женщина часто вспоминала, что, когда она узнала о второй семье мужа, ночами ей хотелось умереть, чтобы только перестать страдать, но потом снова наступало утро, и надо было работать, двигаться, и постепенно страдания перестали доставлять невыносимые мучения, а потом Галина и вовсе смогла внушить себе мысль, что, возможно, она оказалась бы гораздо более несчастной, уехав с мужем в Казахстан. Зинина апатия и безразличие ко всему ставили Галину в тупик, она ждала изменений, надеялась на положительную динамику, но иногда ей начинало казаться, что все усилия тщетны: ее дочь просто сошла с ума и ее место в психушке. Галина верила в народную мудрость: лучшее лекарство от любви — новая любовь. Но где ее может встретить, практически безвылазно сидящая дома Зинаида, она не знала. Именно поэтому она не стала возражать, а даже обрадовалась, когда после очередного разговора с Антониной Зина неожиданно сказала: