Самолет незаметно развернулся, идет вниз по Удыгину. Мелькают темные купы берегового леса, замысловатые кривуны рек. Вот и ельник. Степан лежит неподвижно, головой к противоположному берегу, далеко от палатки, в бессилии разбросав по снегу руки. Как же больно будет ему, когда смолкнет гул мотора и с ним погаснет последняя надежда...

— На крайний случай можно рискнуть, — кричит пилот, показывая вниз

Я припадаю к окошку. Под нами более или менее ровная полоска русла, ограниченная с двух сторон высокоствольным береговым лесом. Георгий Иванович еще раз облетает ее, и я вижу, как он мрачнеет.

— Сядет?

Пилот колеблется, молчит. Потом тяжело раскрывает рот.

— Подхода нет, мешает лес, надо падать на площадку. Может быть, только опытному пилоту тут повезет, — и он, развернув машину влево, ложится курсом на Удское.

Его слова поколебали во мне и без того слабую надежду. Неужели Тиманчику и Степану не дождаться помощи? Чем оправдаюсь я?

С болью смотрю, как в лесной синеве теряется Удыгин. Дождутся ли помощи? Опускаюсь на сиденье, закрываю лицо руками, призываю на помощь спокойствие. Хочу разобраться во всем случившемся. Перед глазами распластанный Степан. И вдруг возникает вопрос: почему, он лежит головою к противоположному берегу от палатки, куда ползет? Неожиданная догадка потрясает меня.

— Назад, к ельнику! — кричу я, вскакивая и хватая пилота за плечи. — Степану не найти палатку, он сбился с нужного направления. Надо проверить.

— У нас нет для этого и минуты времени.

— Мы должны вернуться!

— Это приказ?

— И приказ, и наш долг!

Пилот долго смотрит мне в глаза.

— Не дотянем до Удского.

— Сейчас другого решения не может быть, поворачиваем назад!

Снова летим над Удыгином. Не могу унять нервную одышку. Глаза напряженно караулят где-то впереди знакомую полоску русла. Она появляется вся сразу, вместе со Степаном. И тут все проясняется. Степан действительно потерял свой берег, ползет по снегу, как слепой щенок, волоча за собою бездействующие ноги. Теперь уж ему не найти палатки.

Ни у кого не находится слов, мы онемели от мысли, что Степану грозит верная смерть, что он замерзнет раньше, чем По-2 сможет прийти на помощь.

— Что делать?

И опять этот проклятый закон быстро несущегося времени не дает сосредоточиться. К тому же какая-то апатия вдруг овладевает мною. Кажется, я уже не способен думать, решать или что-либо предпринимать. И надо было призвать на помощь всю волю, чтобы стряхнуть с себя это омерзительное чувство беспомощности.

— Садимся! — категорически заявляю я.

Пилот смотрит на меня удивленными глазами.

— Поймите, Георгий Иванович, нам никто не простит гибели Степана, ни совесть, ни закон, хотя в нем отрицается риск. Надо садиться.

— Нет, нет! — и пилот энергично отмахивается руками.

— Вы же, Георгий Иванович, только что считали возможной посадку для опытного пилота. К какому разряду летчиков вы причисляете себя?

— Разговор шел о По-2 на лыжах, а у меня шасси.

— Но ведь вы садитесь на лед, где не может быть глубокого снега. Притом ваша машина по маневренности имеет преимущество перед По-2...

Пилот колеблется. Он подворачивает к площадке, проходит низко над ней, сосредоточенно осматривает запорошенный снегом лед и берет направление на Удское.

— Мы уже потеряли время, — говорю я. — Все равно у вас не хватит горючего до места. Придется делать вынужденную посадку.

— Но без риска. Там на любом озере и на реке можно выбрать надежную площадку, — отвечает он.

Я кладу руку на штурвал.

— Георгий Иванович! Поверьте в себя хотя бы на несколько минут во имя двух жизней!

Он отстраняет мою руку от штурвала, и в кабине самолета как будто становится просторнее.

— Задержитесь в воздухе, пока радист свяжется со штабом экспедиции. Надо передать обстановку, чтобы они были в курсе дела и готовы к любой неожиданности.

Когда моя радиограмма была передана и мы уже готовились к посадке, я написал распоряжение пилоту.

«Командиру Ан-2 Г. И. Юдину. Предлагаю вам совершить посадку на реке Удыгин. Хотя это и сопряжено с большим риском, но мы должны попытаться спасти потерпевших аварию Никишкина Степана и Тиманчика. Всю ответственность за последствия беру на себя».

Пилот прочел распоряжение, и ироническая улыбка искривила его губы. Он положил бумажку в боковой карман бушлата, но тотчас же вытащил ее и порвал.

«Кажется, я допустил непростительную глупость, — мелькнуло в голове. — Ведь ему лучше, чем мне, известно, на какой шаг он идет и во имя чего. Тут действительно моя записка оскорбительна».

— Простите, Георгий Иванович, я не должен был писать этого. Все мы одинаково ответственны, и прежде всего перед Тиманчиком и Степаном, а вы к тому же еще и за наши жизни.