– Все, я мигом, – отозвался Плохиш, скрывшись за порогом.

– Про ящик помнишь? – строго спросил меня Бумажкин.

– А как же… Кондиционер, радиосвязь, ароматизатор, подсветка, запас кислорода. Я в нем сегодня спать буду.

– Я тебе дам! Спать он будет… – погрозил он мне кулаком, улыбаясь. – Береги его как социалистическую собственность, понял? Если что – хватай нож, гвоздодер – и мочи злоумышленника, – ехидно напутствовал меня старший санитар.

В самом начале шестого мои напарники покинули отделение, как и остальные коллеги, спешившие оставить меня наедине с Царством мертвых. Большую часть из них ждали два дня вдали от микроскопов, диагнозов, изношенных людских останков и запаха полов, которые санитарка Катя так щедро натирала дезинфицирующим раствором, будто старалась добиться стерильности. Целых два дня вокруг них будут только живые, а мертвые станут покорно дожидаться встречи, назначенной на утро понедельника.

И только немногочисленная дежурная субботняя смена придет сюда завтра к девяти, чтобы до трех нести ритуальную вахту, завидовать остальным и считать минуты, частенько поглядывая на часы.

Я же останусь здесь, в Царстве мертвых, зажатым в его стенах. Став Хароном, буду прятать в себе санитара, и наоборот, секунда за секундой пропуская сквозь душу оставшиеся шестьдесят четыре часа моей Большой недели.

Последним отделение покинул заведующий Ситкин, около половины шестого. Пожелав мне спокойного дежурства, он спросил:

– Пятые сутки работаешь?

– Ага, пятые, – кивнул я.

– Все-таки живучий народ, эти санитары! – сказал шеф, рассмеявшись.

– Так ведь постоянно с мертвецами… У нас к смерти иммунитет выработался.

– Молодость – вот твой иммунитет, – вздохнул он. – Я в твои годы тоже жил, будто у меня заводной механизм в заднице имелся. И ведь был уверен, что всегда так будет.

– А разве нет? – пошутил я с серьезным видом.

– Скоро узнаешь. Лет двадцать-то всего осталось…

– А Бумажкин? Ему уже давно за сорок, а вон какой живчик.

– Вовка, конечно, молодец. Но… если этого живчика в такую неделю запрячь, он к среде поломается. А все потому, что вы, молодые, на количество событий живете, а мы – на качество. Ладно, Артёмий, пойду я. Отдыхай по возможности.

– Постараюсь, Виктор Михалыч.

Остановившись на пороге служебного входа, шеф обернулся ко мне, сказав:

– Сегодня, товарищ круглосуточный санитар, разрешаю вам откушать горькой и приглашать дев младых, но только после того, как гроб привезут для Варапаева. В кладовку его, а ключ убрать подальше и до утра не трогать. Как понял?

– Есть откушать с девами! Но после того, как гроб доставят.

– Молодца! – подмигнул шеф и скрылся за дверью.

И отделение замерло, будто выдохнув после трудового дня.

Все началось в начале десятого. Звонок в дверь служебного входа преподнес мне бригаду перевозки с двумя постояльцами в кузове. Спустя несколько минут ситуация повторилась, только на этот раз их было трое. Пополнив нутро холодильника пятью трупами, я продолжал ждать диковинный ящик, сработанный на заказ из какого-то элитного дерева.

Без чего-то десять звонок раздался снова. У служебного входа стоял большой белый фургон, а на крыльце – крепкий парень в сером рабочем комбинезоне. Сухо сказав, что привез гроб для Варапаева, он звонко свистнул, заложив два пальца в рот. Из машины вылезли его соратники, открыли кузов, в темной глубине которого виднелось что-то бесформенное и совсем не похожее на гроб. Как выяснилось позже, это был специальный защитный чехол, оберегающий драгоценный ящик от неожиданных случайностей. Открыв дверь кладовки, я показал парням на подкат. Выгрузив последнее пристанище Варапаева, они установили его на указанное место, расстегнули какие-то незаметные замочки и освободили достижение западной ритуальной продукции.

Ящик выглядел действительно роскошно, отливая темно-вишневым лаком и нижней хрустальной окантовкой. Классическая западная конструкция с откидывающейся крышкой. Весь его облик, гармонично выстроенный из сглаженных граней, будто говорил мне: «Ты представляешь, Тёмыч, как надо жить, чтобы так сдохнуть?»

Правда, с ценой вещицы Бумажкин ошибся. Два с небольшим квадратных метра его площади стоили так же, как 30 с лишним метров стандартной «однушки». А значит, квадратный метр этого ящика стоил примерно в пятнадцать раз дороже, чем метр московской жилплощади. Закапывать в землю такую ценность было как минимум жалко. К тому же Варапаев все равно не мог оценить всю эту роскошь, если только гроб не подарили ему еще при жизни. «Наверняка большую часть земного срока среди ДСП обитал, как все мы. А в конце – вон какая вещица», – подумал, разглядывая ящик.

Потом были новые звонки в дверь служебного входа, всегда гостеприимно открытого для мертвых и их живых поводырей в синих комбинезонах. С каждой минутой бесконечная пятница становилась все утомительнее, давя на плечи. Когда раздалась очередная трель, я устало вздохнул что-то нецензурное, нарочито медленно направляясь ко входу. Будучи уверенным, что это перевозка, открыл дверь, даже не глянув в глазок.

Но я ошибся. Перевозки на крыльце не было. Передо мною стоял мужчина средних лет, с опухшим болезненным лицом и неопрятно прилизанными волосами. Одетый в тусклый серый спортивный костюм, он смотрел на меня, словно на тень от человека. Видел меня, но не осознавал. Пару секунд мы глядели друг на друга, разделенные порогом отделения. Этих мгновений мне хватило, чтобы понять – мой гость не в себе. В этом меня убедили его глаза, замершие под припухшими веками. Они несли в себе такую тяжелую безысходность, погружаясь в которую человек перестает беспокоиться о своей судьбе, да и о судьбе остального мира. Все, что раньше наполняло собою жизнь, теряет смысл. Даже элементарный инстинкт безопасности, чуткий и беспокойный, как сторожевой пес, и тот нередко отказывается нести службу. Люди с такими глазами будто остаются одни во вселенной. Они опасны. В первую очередь – для себя. А потому и для остальных.