Но тогда, в 1930-е годы, когда они были молоды и, насколько можно судить, счастливы, их главной задачей было найти язык, достойный рая. Как сказала в своем знаменитом — и, по-видимому, глубоко искреннем и горячо принятом — выступлении на вечере выпускников средних школ в Колонном зале Дома союзов 1 июня 1935 года одноклассница Раисы Орловой, Анна Млынек, товарищи, очень трудно говорить сегодня, а так много хочется сказать, так много нужно сказать. Ищешь слова для ответа выступавшим здесь дорогим старшим товарищам, ищешь слова для выражения всех чувств, переполняющих наши сердца, — и бледными кажутся найденные слова... Самая высшая точка на земном шаре — пик Сталина — завоевана нашей страной. Самое лучшее в мире метро — метро нашей страны. Самое высокое небо — над нашей страной: его раздвинули герои-стратосферовцы. Самое глубокое море — наше море: его углубили эпроновцы нашей страны. Быстрее, дальше и лучше всех летают, бегают, учатся, рисуют и играют в нашей стране!.. Да, такими и должны быть мы, первое поколение, рожденное революцией.

Самым престижным советским вузом второй половины 1930-х годов был Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), возглавляемый сестрой Р. С. Землячки А. С. Карповой (Залкинд) и известный как «Коммунистический Лицей» (по аналогии с волшебным царством верной дружбы и неземной поэзии). По воспоминаниям Орловой, у нас царил культ дружбы. Был особый язык, масонские знаки, острое ощущение «свой». Сближались мгновенно, связи тянулись долго. И сейчас, какие бы рвы, какие бы пропасти ни разделяли иных из нас, порой твержу: «Бог помочь вам, друзья мои...».

Самые популярные преподаватели ИФЛИ (Абрам Белкин, Михаил Лифшиц и Леонид Пинский) были профессорами литературы, а самые заметные студенты (тоже в основном евреи) — поэтами, критиками и журналистами. Как писал Копелев о Белкине, «Достоевского он не просто любил, он исповедовал его творчество как религиозное учение». И как писал Давид Самойлов о Пинском, «в старину он стал бы знаменитым раввином где-нибудь на хасидской Украине, святым и предметом поклонения. Поклонялись ему, впрочем, и мы. Он был огромный авторитет. Великий толкователь текстов». Однако поклонялись поэты ИФЛИ не столько профессорам, сколько своему «веку», своей молодости, своему поколению и своему искусству.

Разговаривали до хрипоты, читали стихи до одурения. Засиживались далеко за полночь. Помню, как—то у меня часа в два ночи кончились папиросы. Пошли по ночному городу километров за пять, в ночной магазин на Маяковской. Вернулись. Доспоривали в клубах табачного дыма.

Многие из этих юношей и девушек были космополитическими детьми еврейских иммигрантов, жившими жизнью русских интеллигентов. Они и были русскими интеллигентами. Их не интересовало происхождение их родителей, потому что они считали себя истинными наследниками священного братства, к которому их родители в свое время присоединились, которое потом помогли разрушить и над воссозданием которого — сами того не сознавая — так много потрудились. В ИФЛИ верховным пророком «поколения» был Павел Коган, автор одной из самых популярных и долговечных советских песен.

Революция завершилась; капитан вышел в море; поколение поэта возмужало вместе со своей страной. Но нет, революция не завершилась, и поколение поэта возмужало не больше, чем его страна, в которой, как писал Коган, «весна зимою даже». Советский Союз был планетой вечного цветения и вечной молодости (такова была реальность «социалистического реализма»), планетой «дорог сквозь вечность» и «мостков сквозь время». А от вечно молодых война не уйдет:

Это написано в 1939 году, когда Когану был двадцать один год, а до войны оставалось два года (не шесть). Товарищи Когана были достойны своих предшественников-чекистов, потому что они были той же породы и били тем же клином ту же «тупость» и тот же «грошовый уют» Самыми знаменитыми строчками Когана были: «Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал!» Его «век» был веком Багрицкого: «поджидающим на мостовой» и требующим человеческих жертв.

Одно из последних стихотворений Когана, «Письмо», написано в декабре 1940 года.

Коган погиб в 1942 году в возрасте двадцати четырех лет. Его роман в стихах, задуманный — почти кощунственно, — как советский «Евгений Онегин», остался незавершенным. Его лучший «Памятник» — стихотворение его товарища по цеху Бориса Слуцкого (который так много сделал, чтобы превратить выпускников «Коммунистического Лицея» в бессмертное «военное поколение»).