— Энди мой, ты ведь не будешь слушать вранье твоего отца? Не будешь верить? Скажи, что тебе говорил отец, когда я была наверху? — Смущенный, мальчик взглянул на отца. — Скажи мне. Мама хочет знать.

— О зубном дереве.

— Что?

Ребенок повторил, и она откликнулась с ужасом недоумения:

— О зубном дереве! — Она покачнулась, и крепче схватила ребенка за плечи. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но, послушай, Энди, с мамой ведь все в порядке, правда? — По ее лицу текли слезы, и перепуганный Энди отстранился. Схватившись за край стола, Эмили поднялась.

— Вот видишь! Ты настроил против меня моего ребенка.

Марианна заплакала, и Мартин взял ее на руки.

— Ладно, своего ребенка можешь забрать. Ты с самого начала показывал, кто тебе дороже. Я не против, но, по крайней мере, оставь мне моего мальчика.

Энди пробрался поближе к отцу и тронул его за ногу.

— Папа, — жалобно позвал он.

Мартин подвел детей к лестнице.

— Энди, возьми Марианну, папа скоро к вам придет.

— А как же мама? — шепотом спросил мальчик.

— С мамой все хорошо. Не волнуйся.

Эмили всхлипывала за кухонным столом, уткнувшись лицом в локоть. Мартин налил кофе и поставил чашку перед ней. От ее прерывистых рыданий ему становилось не по себе; такие всплески чувств, что бы их ни вызывало, трогали его. Сам того не желая, он погладил ее темные волосы.

— Сядь и поешь супа. — Она подняла на него невинный умоляющий взгляд. То ли от того, что мальчик отстранился от нее, то ли от прикосновения Мартина ее настроение изменилось.

— Ма-мартин, — всхлипнула она. — Мне так стыдно.

— Ешь суп.

Повинуясь, она стала глотать суп, сдерживая рыдания. Выпив вторую чашку, она, не сопротивляясь, поднялась за ним в спальню. Теперь она была покорной и молчаливой. Он положил на постель ее ночную рубашку и собирался выйти, но тут на нее снова нахлынула печаль, пьяный приступ.

— Он отвернулся. Мой Энди посмотрел на меня и отвернулся.

От раздражения и усталости его голос окаменел, но он с опаской произнес:

— Ты забываешь, что Энди еще маленький… Он не может понять смысл таких скандалов.

— Я закатила скандал? О, Мартин, неужели я устроила скандал на глазах у детей?

Ужас на ее лице невольно тронул и удивил его.

— Ерунда. Надевай рубашку и ложись спать.

— Мой сын отвернулся от меня. Энди посмотрел на свою мать и отвернулся. Дети…

На нее вновь нахлынула пьяная грусть. Мартин пошел к двери:

— Бога ради, ложись. Завтра дети ничего и не вспомнят.

Он надеялся, что так все и будет. Но сможет ли скандал так легко изгладиться из памяти или останется в подсознании и всплывет много лет спустя? Мартин сам не знал, и от этого ему стало тошно. Он подумал об Эмили: как неловко будет ей завтра утром — просветы воспоминаний, вспышки из смутного мрака стыда. Она позвонит ему в Нью-Йорк два, а то и три или четыре раза. Мартин предвидел свое смущение — не подозревают ли чего-нибудь сослуживцы. Ему казалось, что секретарша давно предвидела беду и жалеет его. Он пережил минутное непокорство судьбе; жену он ненавидел.

Войдя в детскую, он закрыл дверь и впервые за вечер почувствовал себя в безопасности. Марианна упала на пол, поднялась, позвала: «Папа, смотри», — поднялась, упала снова и так продолжала вставать и падать. Энди сидел на детском стульчике, расшатывая зуб. Мартин открыл воду в ванной, вымыл руки и позвал сына.

— Ну-ка, посмотрим на твой зубик. — Мартин сел на унитаз и поставил перед собой Энди, придерживая его коленями. Ребенок открыл рот, и Мартин ухватился за зуб. Раскачал, быстро дернул, и перламутровый молочный зуб оказался у него в руке. На лице Энди попеременно отразились ужас, удивление и восторг. Он набрал в рот воды и сплюнул в раковину.

— Смотри, папа! Кровь! Марианна!

Мартину нравилось купать детей, он невыразимо любил нежные обнаженные тела, столь беззащитные в воде. Эмили неправа, заявляя, что он показывает, кто ему дороже. Намыливая нежное тельце сына, он чувствовал — невозможно испытывать любовь сильнее. Но он признавал, что любит детей по-разному. Его любовь к дочери была глубже, с оттенком грусти — нежность сродни боли. Сыну он каждый день вдохновенно придумывал новые шутливые прозвища, но девочку всегда называл только Марианной, и в его голосе всякий раз звучала только ласка. Мартин вытер животик ребенка и нежный пах. Умытые лица детей сияли, словно бутоны, любимые одинаково.

— Я положу зуб под подушку. И получу четверть доллара.

— За что?

— Ну, ты же знаешь, папа. Джонни получил за свой зуб четвертак.

— Кто же кладет монетку? — спросил Мартин. — Я раньше думал, феи оставляют ее по ночам. Хотя в мое время было только десять центов.

— Это в детском саду так говорят.

— И кто же ее кладет?

— Родители, — сказал Энди. — Ты!

Мартин поправлял одеяло на кроватке Марианны. Дочь уже спала. Стараясь не дышать, Мартин наклонился и поцеловал ее лобик, а потом крошечную ладошку, застывшую возле головы.