— Он все время был таким, с нашим языком на устах, с того самого времени, как явился из-за моря, — солгал Ким, так как он был славный парень.

— Подайте же мне одежды янбана, как подобает мне, — перебил я, — и вы увидите.

И когда меня с почтением повели переодеваться, я обернулся к кисан:

— Оставьте моих рабов в покое. Они прибыли издалека и очень устали. Они все мои верные рабы.

В другой комнате Ким помог мне переодеться, отправив прочь лакеев, и быстрым и кратким был урок одевания, который он дал мне. Он знал не больше меня, что из этого выйдет, но он был славный парень.

Забавно то, что когда я вернулся назад и продолжал разглагольствовать на корейском языке, который, как я заявлял, давался мне теперь с трудом из-за долгого отсутствия практики, Хендрик Хэмел и остальные моряки, не имевшие способностей, чтобы выучить новое наречие, не понимали ни слова из того, что я говорил.

— Это все мои рабы, — сказал я, когда император спросил меня о моих товарищах. — Все за исключением этого старика, — и я указал на Иоганеса Мартенса, — сына свободного человека. — Я приказал приблизиться Хендрику Хэмелу. — Вот этот, — хвастал я, — родился в доме моего отца, от раба, который тоже родился там. Он очень близок мне. Мы одного возраста, родились в один и тот же день, и в этот самый день мой отец отдал мне его.

Впоследствии Хендрик Хэмел очень рассердился, когда понял, что я о нем рассказывал, и когда я ему во всем признался, он сильно упрекал меня.

— Масло уже налито в огонь, Хендрик, — сказал я. — Все, что я сделал, было следствием моей глупости и необходимости сказать что-нибудь. Но дело сделано. Ни ты, ни я не можем извлечь масло. Поэтому мы должны играть наши роли, и как можно лучше.

Брат императора, Тай Бун, был дурак из дураков, и когда пришла ночь, он пригласил меня на попойку. Император был в восторге и приказал дюжине знатных олухов сопровождать его на оргию. Женщинам приказали удалиться, а мы присоединились к императору. Я взял Кима с собой, но отослал Хендрика Хэмела и остальных моряков, хоть он и хмурился грозно, предварительно потребовав и получив помещение во дворце вместо гостиницы.

На другой день весь дворец только и делал, что болтал о пиршестве, потому что я перепил Тай Буна и всех его придворных, уложив их на циновки, а сам без всякой помощи дошел до своей кровати. Никогда в дни превратностей, которые наступили после, Тай Бун ни на минуту не усомнился в моем корейском происхождении. Только кореец, по его мнению, мог обладать такой крепкой головой.

Дворец был целым городом, и нам отвели помещение, бывшее чем-то вроде летнего дома, который стоял совсем отдельно. Конечно, мои покои были самыми роскошными, а Хендрик Хэмел и Мартенс со всеми остальными ворчащими моряками должны были довольствоваться тем, что им досталось.

Меня позвали к Юн Сану, буддийскому монаху, о котором я упоминал. Это была наша первая встреча. Он отправил прочь даже Кима, и мы сидели одни на толстых циновках в затемненном помещении. Господи, Господи, каким недюжинным умом обладал Юн Сан! Он старался проникнуть в мою душу. Он знал о других странах и городах то, что никто в Чосоне и не мечтал знать. Поверил ли он мне? Я не мог догадаться, потому что лицо его было так же непроницаемо, как бронзовый шар.

Что за мысли были у Юн Сана, знал только Юн Сан. Но в нем, в этом бедно одетом, худощавом монахе я чувствовал власть: похоже, именно он управлял дворцом и всей страной. Я чувствовал также по направлению разговора, что он нуждается во мне.

Меня пригласила госпожа Ом, и, последовав за евнухом с гладким лицом и кошачьей походкой, я прошел через притихший дверец, окольным путем, в ее покои.

Голова моя кружилась. Морской бродяга, каким я был, не умел себя держать с женщинами, а я чувствовал, что в ее приглашении было нечто большее, чем праздное любопытство. Я слышал много историй о любви простолюдинов и королев и был в недоумении — не суждено ли мне доказать, что такие россказни правдивы.

Госпожа Ом не теряла времени даром. Кругом нее толпились ее женщины, но она обращала на их присутствие столько же внимания, столько возница на своих лошадей. Я сел возле нее на одну из толстых циновок, которые превращали ее комнату в ложе, и мне были поданы вино и сладости на крошечных, не выше фута, столиках, инкрустированных жемчугами.

Господи, Господи, я мог лишь смотреть в ее глаза! Но подождите. Не сделайте ошибочного заключения. Госпожа Ом не была глупа. Я уже сказал, что она была моей ровесницей. Ей было тридцать лет, и она несла всю тяжесть этого возраста. Она знала, чего хочет, как знала, чего не хочет. И вот поэтому-то она не вышла замуж, хотя все давление, которое только может оказать азиатский двор, было пущено в ход для того, чтобы заставить ее выйти замуж за Чон Мон Дю, ее младшего двоюродного брата из великой династии Мин. Он был не дурак и так жадно стремился к трону, что беспокоил Юн Сана, который силился сохранить за собой всю власть и удержать во дворце и стране равновесие сил. Таким образом, Юн Сан, бывший в тайном союзе с госпожой Ом, спас ее от ее кузена, помогая ей подрезать его крылья. Но довольно об этой интриге. Я гораздо позже узнал о ней из слухов и сплетен, но главным образом от самой госпожи Ом.

Госпожа Ом была исключительной женщиной. Такие, как она, рождаются редко, едва две в столетие на всем земном шаре. Она не знала оков законов или условностей. У нее была собственная воля, а сердце чисто женское. Она была красавица, да, красавица, по принятым в любой части света понятиям. Ее большие черные глаза не были по-азиатски раскосыми. Они были удлиненными, черными, посаженными правильно, со слегка поднятыми уголками, в чем как раз и была вся их пикантность.

Я сказал, что она не была глупа. Запомните это. Очутившись в таком необычном положении — морской бродяга в покоях принцессы, влюбленный и трепещущий, — я ломал свою голову, крепкую голову моряка, как выйти с честью из затруднения. И в эту первую нашу встречу я снова стал говорить о том, что было известно уже всему дворцу, то есть что я был настоящим корейцем и что во мне текла кровь древней династии Коре.