— Мистер Лафайет! — Он торжественно потряс мне руку. — Если бы я сразу знал, что это вы, мистер Лафайет, я бы уж не сидел тут, словно чурбан.

— Вы полицейский офицер, сударь, — отвечал я, — и вольны делать все, что вам угодно.

— Весь этот люд — французы, мистер Лафайет, а вы — другое дело, вы американец. — В его речах явно отсутствовал здравый смысл. — Если они говорят правду…

— Положим.

— …то я не знаю, где находится завещание старой леди, — закончил он с уверенностью. — Но я могу сказать, где его нет. В этой комнате оно не спрятано.

— Однако же… — с безнадежным чувством начал было я, но в этот момент в комнату вплыла, шурша своим платьем из коричневой тафты, Иезавель с пучком свечей и жестяной коробкой новомодных спичек «Люцифер». Она зажгла несколько свечей, прилепляя их куда попало.

В обстановку комнаты входило несколько прекрасных вещей, доски крапчатого мрамора, однако, были на них выщерблены и замараны, а позолота на дереве потрескалась. В комнате находилось также несколько зеркал, дававших призрачное, нереальное отражение. Несколько более ясно увидел я теперь выцветшие обои на стенах и, как я понял, приоткрытую дверцу стенного шкафа. Пол в комнате был настлан из некрашеных досок.

Все это время я ощущал на себе взгляды двух пар глаз: умоляющий взор мадам Тевенэ и неотступный любовный взгляд Иезавели. Я мог бы выдержать каждый из них по отдельности, но оба вместе они просто душили меня.

— Мистер Дюрок послал за нами в половине шестого гонца на извозчике, — заговорил лохматый полицейский, хлопая бедного юриста по плечу. — И, спрашивается: когда же мы прибыли сюда? Я отвечу вам: ровно в шесть!

Тут он в порыве гордости за свою бурную деятельность погрозил мне пальцем.

— Да, мистер Лафайет, в этой комнате с шести утра и до вашего появления побывало четырнадцать человек!

Лохмач важно тряхнул головой и скрестил на груди руки.

— Нет ли пустот в полу? — Он затопал ногами по голым доскам. — В стенах и потолке? Прощупан каждый дюйм! Я считаю, что мы действовали на редкость добросовестно, не так ли?

— Но мадам Тевенэ, — упорствовал я, — не была полнейшим инвалидом до нынешнего утра. Она могла передвигаться по комнате. Если она испугалась этой… — имя Иезавели застряло у меня в глотке, — если она испугалась чего-то и спрятала завещание…

— Куда же она ого спрятала? Скажите!

— Может, в мебели?

— Мы приглашали краснодеревцев, мистер Лафайет. В мебели нет тайников.

— Тогда в одном из зеркал?

— Мы вынимали их из рам. Там нет никакого завещания.

— В дымоходе! — вскричал я.

— Приглашали трубочиста, — раздумчиво отвечал мой собеседник; всякий раз, когда я пытался угадать, он поглядывал на меня с дружелюбным и самодовольным вызовом. — Я-таки считаю, что мы действовали весьма добросовестно, хотя завещания и не нашли.

Казалось, что розовый кролик на кровати тоже хитровато поглядывает на меня. Поскольку отчаявшийся рассудок часто направляет внимание на пустяки, я снова заметил тесемки ночного чепца под тощим подбородком старухи. И опять взглянул на плюшевого кролика.

— А не приходило ли вам в голову, — торжествующе произнес я,—осмотреть кровать мадам Тевенэ?

Мой лохматый доброжелатель подошел к кровати.

— Бедная старушка, — произнес он таким тоном, словно мадам уже не было в живых, и обернулся ко мне. — Мы приподняли ее с постели нежно и тихо, будто младенца (не правда ли, мэм?). Никаких полостей в столбиках кровати! Ничего в балдахине! Абсолютно ничего в самой кровати, перине, занавесях и простынях!

Внезапно лохмач разъярился, словно ему захотелось поставить крест на всей этой истории.

— И нет завещания в плюшевом кролике, — продолжал он, — поскольку, как вы можете убедиться сами, если хорошенько присмотритесь, мы разрезали его. Нет ничего и в барометре. Этого завещания здесь просто-напросто нет!

Наступила тишина столь же тяжелая, как и пыльный, душный воздух этой комнаты.

— Оно здесь! — произнес месье Дюрок хриплым голосом. — Оно должно быть здесь!

Иезавель стояла тут же, потупив смиренно взор.

Что касается меня, то я, признаться, совсем потерял голову. Я прошествовал к барометру и постучал по стеклу. Стрелка, показывавшая в тот момент «ДОЖДЬ, ХОЛОД», еще ближе подвинулась к этой отметке.

Я не настолько еще ошалел, чтобы стукнуть по барометру кулаком. Но все же я не нашел ничего умнее, как поползти по полу в надежде найти какой-нибудь тайник, затем ощупал стену. На полицейского, непрестанно бубнившего, что никто ни к чему не должен прикасаться, иначе он снимает с себя всякую ответственность, я решил не обращать никакого внимания.