С Николая Яковлевича нужно было бы писать портрет. Смуглое лицо в глубоких, как надрезы, морщинах, орлиный нос, седые волосы торчат вихрами, мудрость долгих лет жизни и знание ее добрых и страшных секретов читается в зорких глазах, уже взятых в голубую каемку старостью. Беззубый, с окостеневшими деснами, старик охоч и порасспрашивать и порассказать. Да как рассказать! Николай Яковлевич пустился вспоминать годы двадцатые, тридцатые в этих краях, и подползавшую сонливость сдуло ветром. Иногда, правда, он сбивался с просторечного повествования и прямо-таки проповедовал по-книжному, а иногда ввертывал в рассказ такое мудреное слово, что впору было тянуться к словарю.

Гораздо позже я сообразил — абсолютно неграмотный, но с живым от природы умом, Николай Яковлевич впитал в себя монологи и реплики киногероев, благо киноустановка своя, лент много, и в полярную ночь их смотрят по десятку раз...

Иннокентий Петрович прямо цвел от нашего восторга стариком, а когда раздался стук в дверь — засиял. Через порог, как-то бочком, вошел человек в унтах, облезлой оленьей шапке-бескозырке, какие носят только по северам, кроем они напоминают летные шлемы времен бипланов, в отличном финском костюме, на лацкане которого позвякивало несколько знаков «Победитель социалистического соревнования».

Кочкин так его и представил — победитель, передовик, коренной житель тундры Егор Алексеевич Суздалов.

С пегими от седины волосами, веснушчатый, Егор быстро перехватил инициативу в разговоре; философствовал о смысле жизни, о судьбе охотника, туманно намекая на сочиняемые стихи и прозу на эту тему. Суздалов характерно шепелявил, безбожно путая шипящие со свистящими, что выдавало в нем русско-устинца. Было еще недавно такое удивительное, не похожее на другие селение на Индигирке — Русское Устье, где осели в прошлые века выходцы с русского Севера; язык их, законсервировавшийся в арктических пределах и сохранившийся поныне, приводил меня в благоговейный трепет — живая старина... В общем, это была ночь чудес, после которой, ясным утром, когда ало запылали под косым солнцем снега, у меня возникло ощущение, что эти места и этих людей я знаю всю жизнь.

Если бы я был на Севере птахой прилетной, не поколесил по великому междуречью от Колымы до Лены и дальше, может, и не произвела бы на меня впечатление Большая Чукочья своей основательной обустроенностью. Но я точно знал: ничего подобного больше в тундре нет. Такая база охотничьей бригады была воплощением давних мечтаний сельскохозяйственных руководителей Якутской республики. Многие годы шли дискуссии и споры, как обустраивать кочевые маршруты оленеводов и охотников, каким образом «дойти до каждого», если этот «каждый» живет в одиночестве, и как ни верти, ни крути, а надобно создавать индивидуальные социально-бытовые удобства. А во что это обойдется? При всем уважении к человеческому фактору... Ни сном ни духом не ведая о сложности проблемы, Иннокентий Петрович Кочкин по устной договоренности с совхозом «Нижнеколымский» одиноко стучал топором. И появилась Чукочанская база, пристанище для шести охотников, которые жили и работали в тундре, в бревенчатых юртах-урасах, а по свободе наведывались на стан отогреться, помыться в бане, закупить продукты и охотничью снасть, подремонтировать или, как Кочкин говорит, подшаманить «Бураны».

По здешним меркам, дороги на стан было всего ничего — полдня. Уже этого было достаточно, чтобы отказаться от путешествия на Крестовый, где впереди меня ждало однообразие пейзажей и тряски. Но уж очень хотелось попасть к Слепцовым — отец и сын Слепцовы яростно соперничали с кочкинской бригадой. Причем семейный подряд побеждал и, по признанию самого Иннокентия Петровича, опережал «в техническом развитии». Слепцовы пересели с собачьих упряжек на лошадиные силы моторов, а при специфике песцовой охоты это обстоятельство было определяющим. Забегая наперед скажу, что Слепцовы и впрямь жили богаче, или, как в старину говорили, зажиточнее. Хозяйство их было ухоженнее, слов нет, но на двоих, без духа коммуны, который чувствовался на Чукочье.

На обратном пути Слепцов-сын, Вячеслав Саввич, молодой, цепкий, предложил досмотреть его балок, его, так сказать, филиал. Участки у них с отцом разные, и, уезжая к себе проверять пасти, он живет в одиночестве. Как я и ожидал, в балке было чисто прибрано, поленья заготовлены, лучина для растопки нащепана, лед на чай припасен, в углу стояла деревянная лопасть ветряка, снятая по случаю наступления полярного дня.

Лопасть эта, как ость за воротом, не давала мне покоя весь обратный путь.

Слава Слепцов, как и отец его Савва Алексеевич, были людьми тундровыми, из местнорусских, как называют себя потомки осевших первопроходцев. Родным братом Русского Устья на Индигирке был Походск на Колыме, откуда их корни; охота была для них занятием столь же естественным, как для их предков на Руси землепашество. Но Слава был уже отформован по меркам нового времени — за плечами десятилетка, армия, знание техники и электротехники. Даже в одиноко стоящем балке — стопка книг. Ну а уйти в тундру с одним ножом и спичками и не замерзнуть, не пропасть с голоду — дело привычное, этому сызмальства обучен. Я невольно сравнивал его с Егором Суздаловым, тоже коренным, тоже из местнорусских, вспоминал его обиды на снегоход «Буран» — поломалась, глупая машина, целую зиму даром стояла. (Позже приехал Иннокентий Петрович, оказалось, что контакта в зажигании нет, через пять минут «Буран» уже зачихал.) Иное дело — собачки. И не подведут, и поговорить можно, а в пургу и теплом поделятся...

Быть может, я и проехал бы Чукочью на обратной дороге, не рискнул бы остаться на стане без всякой гарантии выбраться в Черский в скором времени, если бы не увидел лопасть ветряной электростанции у Дмитрия Стучкова, охотника на Алазее-речке. Точно такую же, как у Славы Слепцова. А на стенке, возле щита включения, белела инструкция по эксплуатации, составленная просто и не без юмора. Ее автор очень доходчиво пояснял, что будет, если взяться за оголенные концы сразу двух проводов, за сколько может сгореть балок от электроискры, было там и пожелание отличной охоты и крепкого здоровья, счастливой любви. Мне пояснили, что автор текста — некий мастеровой человек, прознавший, что на складе много лет лежат без пользы ветряные электростанции, они пришли в тундру без лопастей. И вот по собственной инициативе он понавытесывал их с запасом, ветряк признал штукой полезной, опробовав самолично, и рекомендовал к использованию.