Можно было, конечно, и влипнуть в нехорошую историю. В. Мержеевский приводит признания какого-то юноши, явившегося по газетному объявлению, призывавшему молодых людей для переписывания бумаг. Ждал его в кабинете мерзкий старикашка, который, вместо того, чтобы занять юношу бумагами, стал поить шампанским, в компании еще с двумя молодыми людьми, а напоив, велел ложиться с собой, похваляясь при этом необыкновенной величины членом. Юноша даже и лег, но когда притязания старикашки стали очень уж противны, убежал. Донес в полицейский участок, но словесным показаниям не поверили, и дело замяли…

Иногда, правда, доходило и до «гинекологии»: проверяли у возможных жертв состояние заднего прохода, но ведь это дело взаимное. По тогдашним законам наказывались и тот, кто сверху, и тот, кто снизу. При этом, со всей убежденностью в том, что иначе никак невозможно, криминальными считались лишь случаи анального секса.

Выйдем по переулку на Большую Морскую к дому 47. В 1899 году здесь родился Владимир Владимирович Набоков, именно в эркере по центру фасада была спальня. Через два года дом стали перестраивать, и тогда уж явились мозаичные розы, цоколь, облицованный розовым гранитом (арх. М. Ф. Гейслер, Б. Ф. Гуслистый).

Решительно отрицаем причастность великого писателя к подобного рода увлечениям, не в последнюю очередь потому, что он охотно вводил эту тему в свои романы. Вспомним пародийную историю в начале «Дара»: она любит его, он другого, а тот любит ее. Или эпизодически-комическую фигуру Гастона Годэна в «Лолите»… много можно привести примеров. Для писателя-естественника, каким был Набоков, любое отклонение представляло интерес именно в этом качестве: исключения из правила, заранее определенного каталогом или указателем. Любопытство к курьезам и аномалиям обычно характеризует здоровые натуры. Мы не хотим, разумеется, сказать, что гомосексуализм — болезнь, но не боимся оказаться неправыми в утверждении, что это свойство, присущее не всем представителям мужского пола.

Согласимся, что жизнь всегда дает массу исключений из правил, и в данном случае неожиданностью как раз является очевидная гетеросексуальная ориентация, противоречащая, казалось бы, характеру исходного материала: худенький некрасивый мальчик, не по летам развитый, нервный, тонкий, обожаемый матерью и страстно любящий отца. Все, на первый взгляд, должно бы соответствовать известным симптомам — ан нет!

Но есть в «Других берегах» портреты двух дядюшек (оба, кстати, дипломаты, на свойства которых мы обращали внимание выше). С отцовской стороны — Константин Дмитриевич Набоков, участник русской делегации на переговорах с Японией, завершившихся Портсмутским миром, — «худощавый, чопорный, с тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк, живший на клубной квартире в Лондоне, среди фотографий каких-то молодых английских офицеров».

Со стороны матери — Василий Иванович Рукавишников. «Вижу, как на картине, его небольшую, тонкую, аккуратную фигуру, смугловатое лицо, серо-зеленые со ржавой искрой глаза, темные пышные усы, темный бобрик; вижу и очень подвижное между крахмальными отворотцами адамово яблоко, и змееобразное, с опалом, кольцо вокруг узла светлого галстука. Опалы носил он и на пальцах, а вокруг черно-волосатой кисти — золотую цепочку. В петлице бледно-сизого или еще какого-нибудь нежного оттенка пиджака почти всегда была гвоздика, которую он, бывало, быстро нюхал — движением птицы, вздумавшей вдруг обшарить клювом плечевой пух».

Дядя Вася выполнял какие-то поручения при нашем посольстве в Риме. Жил то на собственной итальянской вилле, то в замке в Пиренеях, то находился в деловых поездках в Париж и Нью-Йорк. Вообще Рукавишниковы занимались золотыми приисками, откуда их миллионы.

Под Петербургом Василий Иванович купил себе прекрасный деревянный дом с колоннами на высоком берегу Оредежа, построенный в Рождествене в те времена, когда усадьбой владел секретарь екатерининского орла, графа Безбородко, Ефремов, получивший село в приданое за любовницей начальника. Дом был завещан в 1916 году дядей Васей племяннику. По странному капризу судьбы сгорел он пару лет назад точно в день рождения В. В. Набокова.

Дом на Б. Морской, 47 стал набоковским лишь в 1898 году, а до того принадлежал Половцевым, владельцам известного здания на другой стороне улицы (д. 52), с интерьерами, которые не только замечательны сами по себе, как образец высокого мастерства архитектора М. Е. Месмахера, но представляют редкий пример сохранности, чем вообще старинные питерские особняки похвастаться не могут. Особняк этот (нынешний Дом архитектора) принадлежал банкиру А. Л. Штиглицу, о котором мы вспомним и на Соляном переулке. Оригинальный подарок был предложен Александру Людвиговичу Императором Николаем I: в дом его был подкинут запеленутый младенец, оказавшийся плодом случайного увлечения брата Императора, великого князя Михаила Павловича, какой-то фрейлиной. Девочку назвали Надеждой Михайловной Юниной, и, по отсутствию у Штиглица детей, его воспитанница стала единственной наследницей его колоссального состояния. Александр Александрович Половцев, ее супруг, получил значительное приданое, позволившее ему отделать дом-игрушечку на Морской и заняться, помимо государственных дел (он был крупным сановником), историческими изысканиями, памятником которых является уникальный «Русский биографический словарь».

В связи с женитьбой старшего сына, тоже Александра Александровича, Половцевы прикупили дом 47. Супруга молодого Половцева считалась самой богатой невестой в России. Это небезызвестная графиня Софья Владимировна Панина, внучка министра юстиции при Александре II, который, в свою очередь, был внучатым племянником графа Никиты Ивановича Панина, воспитателя Императора Павла I, выдающегося дипломата и жуира, с довольно загадочной личной жизнью. В пятьдесят лет Никита Иванович задумал жениться на младшей его на четверть века дочери графа П. Б. Шереметева, но красавица Анна вскоре после помолвки заразилась черной оспой и скончалась. Более Панин о женитьбе не помышлял, наследство оставив брату Петру Ивановичу.