Этот снимок в рамочке стоял на моем столе в полицейском участке, и я в течение многих лет каждый день смотрел на него. Фотографии иногда обладают сильной властью. Хотя я помнил, каким напряженным было то лето, какой неугомонной и дерзкой была Анна и как я переживал и расстраивался, фотография не отразила этих моментов. На ней запечатлено совсем другое. Доверие, любовь, радость и лето. Радость от того, что мы вместе на Уддене, молодые и беззаботные. Наши дети рядом с нами, и мы ждем еще одного ребенка.

Детские годы проходят слишком быстро и для ребенка, и для его родителей. И воспоминания о них останутся с человеком на всю жизнь, самые добрые, самые светлые, самые искренние и несбыточные…

Будучи родителем, ты осторожно выбираешь, о каких событиях можно напоминать ребенку, а о каких стоит умолчать. С осторожностью ты следишь, какие моменты твой ребенок потом преувеличит, а какие пропустит, обнаруживая этим пропасть между своей и твоей версиями одного и того же. Эти своеобразные и наполненные чувствами описания, порой так непохожие друг на друга, и служат источником счастья и печали, нежности и боли.

Я часто вспоминаю, как Анна с сестрой решили научиться играть на фортепиано. После долгих уговоров мы убедили учителя приходить к нам раз в неделю. Меня никогда не бывало дома днем, а значит, я не знал, как проходили уроки. Вернувшись с работы, я обнаруживал разбросанные нотные листы на инструменте. Счета за уроки поступали исправно каждый месяц, и я, как обычно, ломал голову над тем, чтобы зарплаты хватило на всю мою большую семью. Иногда из комнаты девочек доносились странные звуки музицирования.

Как-то всей семьей мы отправились на школьный рождественский спектакль. Ингрид сказала, что наши музыкантши будут одеты пастухами, и я подумал, что они, как обычно, промчатся мимо с намазанными черной краской лицами и кнутами в руках и затеряются в толпе на сцене. Но все получилось по-другому. Зал был украшен веточками душистой ели, а сцену накрыли роскошным темно-красным бархатным пологом. На одной стороне стояло фортепиано, на котором наши дочери в костюмах пастухов аккомпанировали детям, исполнявшим рождественские песни.

Трогательные и знакомые с детства мелодии, родители с детьми в большом зале, душистый запах хвои и блеск темно-красного бархата, воодушевление нового учителя музыки и его таинственные знаки ученикам, радость детей от внимания и аплодисментов переполняли меня огромным родительским счастьем. Поняв, что не сдержу слез, я выскочил на школьный двор.

Там я был один. Сверкающий зимний вечер обжигал холодом кожу под тонким пиджаком. Вдалеке я увидел, как черная собака остановилась и подняла ногу у скамейки. Откуда-то раздался свист, и собака заторопилась обратно, потом снова все стихло. Школьный двор был пуст, в свете фонарей кружились редкие снежинки. Придя в себя, я вернулся, снова сел рядом с Ингрид и, когда она повернулась ко мне, почувствовал слабый аромат ее духов, аромат лимона и теплой кожи, который хранила каждая ее вещь. Этот запах я связывал с любовью и счастьем.

Но почему же я так тревожился об Анне? Я задавал себе этот вопрос бессчетное количество раз. Почему семейная жизнь такая неспокойная?

Я пришел к единственному выводу. Страшно быть родителем, страшно иметь детей и любить кого-то, особенно ребенка, за которого ты несешь огромную ответственность.

Человек чувствует ответственность за близких и любимых людей, за их слова и поступки. Величину этой беспредельной ответственности я понял еще до того, как Анна подросла и пошла в детский сад, а потом в школу. И если бы она то и дело не жаловалась на меня, не осуждала и язвительно не комментировала мои поступки, а тон ее голоса не был бы таким снисходительным, не думаю, что я бы когда-нибудь задумался об этой ответственности за ребенка.

Ингрид все чаще говорила, что я становлюсь подозрительным к людям, что моя работа так изменила меня, а в начале наших отношений я был совсем другим. Это постоянное сравнение «настоящего» и «когда мы познакомились»… Много раз я думал, что, когда мы встретились, я был целиком поглощен любовью и не только казался другим, но в какой-то степени и был другим. Некоторые качества во мне просто оставались незаметными, вместо них проступили другие, и я совершенно не контролировал этот процесс. Прошло очень много времени, прежде чем моя истинная сущность стала видимой для всех и для меня самого.

По этой причине поначалу я не придавал большого значения упрекам жены и дочери в излишней подозрительности. Это было совсем не про меня, их слова звучали довольно обыденно и совсем не страшно. Однако Ингрид упрекала меня все чаще, и я стал прислушиваться к ее критике. Неужели я правда так изменился и теперь боюсь людей?

Пусть так, думал я, но разве у меня не было на это причин, если вспомнить, сколько беззаконий совершали люди во все времена? Зачем Ингрид унижает меня, постоянно напоминая о моем несовершенстве? Каким она меня видела в действительности?