Шрифт:
По воскресеньям эта эксцентричная женщина устраивала вечера для окрестной прислуги. А по средам донимала гостей своими разговорами о пользе самообслуживания и товарищеского обращения с кухарками.
Все это было крикливо, докучливо и бесконечно однообразно. Однако впоследствии Нордман не только в книгах проповедовала свои высокие идеи. Долго еще после ее смерти на стенах и заборах в Куоккале оставались обрывки объявлений, извещавших о предстоящей лекции. Она выезжала также в другие города и читала там лекции о вреде мяса и пользе сена.
Репин терпел. Но когда он приезжал в Питер к своим друзьям Антокольским, то с удовольствием вгрызался там в хорошо зажаренный бифштекс, прося только не рассказывать Наталье Борисовне об этом своем «падении».
Враждебности репинской семьи Нордман противопоставила в «Пенатах» культ Репина. Она при жизни превратила его в живые мощи и повесила ему славу на шею как тяжелые вериги. Этим ей в значительной мере удалось подчинить себе Илью Ефимовича.
Друзья все больше не узнавали Репина, он становился нелюдимым, нигде не показывался, очень мало работал. Стасов с огорчением писал об этом Антокольскому 23 мая 1901 года:
«Репина вижу довольно редко: по-моему, он совершенно иссяк и утомился и ничего, кроме портретов, не может и не хочет делать. Кажется, творчества более у него нет». И 20 января 1902 года Стасов писал по тому же адресу: «Что с Репиным делается, просто непостижимо! Ни с кем не видится, от всех скрывается, даже иной раз от семейства, а сам пишет в «Новом времени» какие-то дурацкие статьи об искусстве…»
А через год Стасов дал еще более уничтожающую характеристику Репину, подчинившемуся влиянию Нордман. Он писал брату 8 июня 1903 года:
«Больше всех удивил Репин. Я так давно не видел его. Боткин (М. П.) [1] намеднись сказал мне на дебаркадере, что Репин постоянно все в Квакале (где и Михайло живет), и ни на шаг от своей Нордманши (вот-то чудеса: уж подлинно, ни рожи, ни кожи, — ни красивости, ни ума, ни дарования, просто ровно ничего, а он словно пришит у ней к юбке)».
«Квакалой» Стасов иронически называл местечко Куоккалу.
В «Пенаты» стекались паломники из разных городов. Но круг интересов его обитателей все сужался. И художник, который всю свою жизнь прожил в самом котле общественных событий родной страны, все больше отгораживался от ее интересов высокими деревьями парка и декадентскими произведениями Нордман.
1
Боткин Михаил Петрович — художник, брат знаменитого врача и ученого Боткина С. П.
Он даже в эту пору, как возмущался Стасов, «написал какую-то натурщицу в желтом платье (бальном) и с черным вороном в руке. Совершенное декадентство!».
Как человек очень впечатлительный, Репин не мог не воспринимать того символического бреда, каким окутывала его Нордман и в своих произведениях и в книгах, которые она ему подсовывала для чтения. Этот черный ворон в руках женщины в желтом платье появился в творчестве Репина не без воздействия Нордман. И символическую, немощную картину «Какой простор!», которую непонятно и горестно видеть среди репинских созданий, можно целиком отнести за счет кликушески-восторженных настроений хозяйки «Пенат».
Мир сужался до размеров одного дома и одного сада. Высокие идеалы уперлись в вегетарианство и пожатие рук лакеям. На глазах у любознательного художника с острым зрением появились шоры — они закрывали от него жизнь.
Такая обстановка не способствовала возвращению Репина на тот путь, где только и возможен был расцвет его творчества.
Был еще один великий взлет великого художника — картина «Юбилейное заседание Государственного совета», а главное — этюды к ней, затем художника взяла в плен «попугайская клетка». Так, не без сарказма, назвал Стасов кабинет Репина, пристроенный им к дому и сплошь состоящий из стеклянных больших окон и конической стеклянной крыши. Насмешка попала прямо в цель. Хозяин этого храма света и солнца слишком слепо повторял все чудачества, придумываемые эксцентричным певцом вегетарианства.
Вспоминают об одном посещении Ясной Поляны Репиным вместе с Натальей Борисовной. Она в то время для большего самосовершенствования личности прибавила к вегетарианству еще непременные пластические танцы под граммофон.
Режим не нарушался и в гостях. Лев Николаевич был очень рад, когда, наконец, супруги уехали.
Нордман собирала все статьи в газетах и журналах, в которых писалось о Репине. Попутно она вырезала и заметки, говорящие о прочитанной ею лекции. Не желая оставаться в тени, она держала рядом все, что напоминало о славе художника и популярности его друга. Делалось это из явно честолюбивых побуждений. В январе 1906 года Нордман писала сыну Репина — Юрию:
«Все, что окружает И. Е., становится «историческим», и я буду горда, если и мои коллекции когда-нибудь заставят мелькнуть мое имя в истории русского искусства».
Надежда Нордман осуществилась. Биографы Репина не обходятся без рассказов о второй женитьбе, сыгравшей исключительно отрицательную роль в творчестве его последних лет.
Нордман была восторженной поклонницей Толстого, его идеи нравственного усовершенствования. Но она в это поклонение вносила какую-то пошлую истеричность. Она же и в Репине поддерживала преклонение перед каждым словом, сказанным великим старцем.