Как странно, он мне и противен был, как червь, а в то же время любопытно — что же сестра в нем нашла, — я почти уже согласилась, он начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эрогенные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а потом вдруг вспомнила, что, когда сестре делали аборт у него дома, он ассистировал врачу — своему другу. Он сам — этот Виктор — когда-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простыню, готовил инструменты, вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то мразью, не то тварью, не помню теперь — была пьяна, оделась и уехала.

Он за мной бежал и все спрашивал:

— Ты что, очумела? Что с тобой!

А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше не будет, что мать ей плешь переела, что нет-нет да и напомнит. И еще то со мной, что я их ненавижу, мужиков, которые хуже баб, болтливых и хвастунов, которые семью сохраняют в неприкосновенности, не дай бог что-нибудь про жену — чуть не до драки, а сами носят домой трипперы и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как устал, и она его еще пожалеет и погладит ему спинку, чтобы снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супружеских обязанностей. Это уж давно — раз в две недели. Она-то думает, что это она виновата: растолстела, дескать, не крашусь, хожу бог знает в чем, а он — усталый, он работает, денюжку, большую денюжку в дом тащит, утомился, добывая, — а он просто сыт, пьян, нос в табаке, и сегодня у него уже две было. Да и с ними-то он так — минутку, не больше, больше уже не может. Но они говорят, что довольны: деньги у него — вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот что со мной.

Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям, и ребятам из класса, и просто прохожим на улице — они всегда оборачивались и по-особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и я шла и нарочно не оглядывалась, и знала, что они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в лагерь от маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы — линейки, подъемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены. Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог знает из чего: из папоротника — юбки и головные украшения индейцев; из картона и палок, покрасив их серебряной краской, — доспехи и оружие. Я с ними вместе сочиняла какие-то дурацкие скетчи и сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом… но пока рано об этом, да и вспоминать жалко и противно.

Еще в лагере, помню, как ночами мы — вожатые и мужских и женских отрядов, повзрослевшие уже дети, — уединялись в лесу, пели, пекли картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Мальчишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда: «Эх ты, целоваться еще не умеешь!» <А> сами — мускулы как камень, глаза безумные или закрытые, и гладят грудь и колени, и все делают не так, как надо, а как надо — тогда и я не очень знала, только по Иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых уже вольностей.

А потом я влюбилась. Даже и не то чтобы влюбилась, а закрутил он меня, Николай, заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый и сильный, он совсем ничего не боялся — ни драк, ни родителей, ни игр, ни темных каких-то дел. Я его с детства помню, и была в него влюблена как кошка, но он оставался для меня много лет великим и недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуску, отец — в больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала. Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а то и две.

И я оставалась одна две недели. И две недели мы не расставались.

Он увидел меня, подошел так просто и сказал:

— Какие мы, Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка, скоро замуж. Но до замужества не мешало бы нам, Тамара, поближе познакомиться!

Сейчас это смешно мне, после студенчества, светской моей жизни да романов бурных, а тогда казалось верхом красноречия. Он сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блатная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них героями были какие-то Сережи, честные, несправедливо наказанные, влюбчивые и тоскующие по своим любимым, а мне казалось тогда, что он поет про себя: «Течет речечка по песочечку, бережочек точит, а молодая девчоночка в речке ножки мочит». Про себя и про меня. Наверное, так оно и было. Он никогда не был груб со мной, нет, он был терпелив и покорен, но иногда давал понять друзьям своим и мне, что лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.

И мне было хорошо, оттого что у меня есть хозяин и слуга одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захочет, и пойду за ним на край света, и стала его женщиной сразу, как только он этого захотел, и не жалею, потому что не он — был бы другой, хуже, должно быть.

Целый год мы ходили как чумные, не стесняясь ни родителей, ни соседей — никого. Девчонки в классе расспрашивали — ну как? — им хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я никогда им ничего не рассказывала, и они отстали. Пристали педсовет и дирекция. И снова пугали маму моим невероятно развратным будущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном отделении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все про него всё знали, кроме меня. И никто ничего не знал, кроме меня. То, что знали они, — я не хотела видеть, а то, что знала я, — они видеть не могли.

А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею. Не он, так другой бы научил — только хуже. А Николай никогда меня в темные свои дела не посвящал. А явные я знала. Он любил меня, жил недалеко и даже работал где-то в кинотеатре — рисовал рекламу, по клеточкам. Фотографию расчертят на клеточки, а потом каждый квадрат перерисовывают в увеличенном варианте, чтобы похоже было. Теперь это смешно, а тогда я думала — Художник! А его взяли да арестовали, Николая Святенко, первого моего мужчину, а может, и первую любовь. Потому что все остальные — были уже остальные, даже сильнее, но не первые.