Лариса и так и эдак обращала на себя его внимание, извертелась вся, и пригласила домой, но он не пошел. «В другой раз», — сказал, но другого раза не будет ведь для Ларисы. И не было. Видела она его еще несколько раз с Тамарой, красивой высокой девушкой, которая не то училась в театральном, не то кончила уже. Она и подружилась с Тамарой, чтобы его видеть и, чем черт не шутит, может быть, когда-нибудь и заполучить. Надоест же ему эта в конце концов. Он на одной долго не задерживается, да и не учится она, кстати, в театральном — вышибли ее оттуда, даже, говорят, за аморалку.

Но Саша не собирался вроде линять от своей любовницы, а напротив, чаще стал с нею появляться во всех московских домах и на люди. Он развелся с женой, Кулешов, и жил один — квартиру снимал. Так что спрятала до поры поглубже черные и жадные свои мыслишки Лариса, но своего часа ждала. И дождалась. При первой же возможности не преминула до обморока довести свою подругу, хотя, конечно, не ожидала она этого обморока, — думала, что Тамара полегкомысленнее. И не на шутку испугалась:

— А она не умрет, Володя? Смотри — почти и не дышит.

— Да не мельтеши ты! Принеси лучше лед и валерьянку.

Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.

— Что это со мной было? — спросила она.

— Обморок, — ответил Володя.

— А почему лицо болит?

— Это я тебя в чувство приводил — боялся, не очнешься.

Тамара улыбнулась невесело:

— Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? — попыталась она восстановить прерванный разговор.

— Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! — замахал руками Володя. — Ложимся спать.

Легли. Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, то вынашивая планы мести, то снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что отравиться только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали: было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознание, — больно, страшно и стыдно.

«И что ты этим докажешь? — спрашивала она себя. — Что он, пожалеет да пострадает?» Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, — тогда другое дело, а так — нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже и не заикнулся о женитьбе на ней. Переживем и это. Кстати, интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?

Утром она как могла привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки черные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся ее вытащить.

На прощание погладил ее по волосам и попросил:

— Ты только не делай глупостей. Все будет о’кей!

Тяжело поднялась она <на> третий этаж. «Хоть бы отца не было дома», — подумала она, отпирая. И вдруг — Николай…

— Здравствуй, — говорит.

— Здравствуйте, — ответила Тамара — и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей его гитаре.

Отец, уже сильно навеселе, с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:

— Пойдем-ка, Максим Григорьевич, за второй — эта уже иссякла. — И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия — пассажир.

— Та-мар-ка, То-мочка, — проговорил он нараспев. — Золотая моя, Томка! — добавил он еще трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. — Вот и ты, а я уж думал, сидеть мне до вечера с Максимом Григорьевичем и спиваться, — пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. — Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня — нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе «Не жди». Как будто и не было трех лет.

— А я бы, Коля, и не ждала, — некстати вставила Тамара.

— Ты погоди, ты, — потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую часть успеть — и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни и видел тебя во сне, да и наяву. Когда захочу, вначале, на лесоповале еще, погляжу на дерево — и захочу, чтобы ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, а я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думаю — зачем напоминать? Пусть живет сама, без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжигал, аж выл, а не выгнал и не выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь, и обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!

— Не надо, Коля, — она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, — для тебя как не было этих трех лет, а для меня были — и какие еще. А сейчас — и совсем не до тебя, Коля. Ты бы ушел! А?

Но такой уж характер был у Николая Святенко, что, если ему поперек, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.

— Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, — сказал он привычным уже для себя тоном. — Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минуту ждал, а сейчас — встать да уйти? А ну-к подойди, подойди, вот так… да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже: «Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний!» — уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.