Но Матос еще не был побежден. Он вскоре узнал об участи, постигшей его товарищей, ибо Барка осадил его лагерь и на виду у осажденных пригвоздил Спендия и прочих ко кресту. Это привело Матоса в такую ярость, что он сделал отчаянную вылазку на лагерь одного из военачальников Гамилькара, захватил его в плен и после жесточайших мучений, еще живого, велел распять на кресте Спендия. Остальных знатных пленных зарезали над трупом Спендия в жертву его духу. И снова государство карфагенян было в опасности, но уже в последний раз. В решительной битве Гамилькар, наконец, разбил Матоса. Сам вождь был взят в плен и торжественно замучен на триумфе. Так кончилась эта война. Она продолжалась, говорит Полибий, три года и четыре месяца и из всех войн, известных нам в истории, была самой жестокой и исполненной злодеяний ( Polyb., I, 66–88, 7). [18]

Мы остановились на этой нечестивой войне так подробно, ибо она как нельзя лучше характеризует положение дел в Карфагене, нравы граждан и наемников, с которыми римляне так близко столкнулись два десятилетия спустя.

А что делали римляне, пока карфагеняне вели войну не на жизнь, а на смерть с наемниками? Почему бездействовали они в тот роковой момент? Ведь судьба предоставила им возможность одним ударом покончить со страшным врагом. Когда Карфаген был окружен со всех сторон, лишен всякой помощи, отрезан от продовольствия, стоило высадить в Африку несколько легионов, и с соперником было бы покончено. Но римляне не только не сделали ничего подобного, но еще помогли Карфагену. Они запретили купцам торговать с мятежниками, а карфагенян снабжали всем необходимым. Они поспешили вернуть пунийцам ранее захваченных пленных, по выражению Полибия, охотно и любезно исполняя каждую просьбу карфагенян. Когда и в Сардинии, принадлежавшей пунийцам, восстали наемники и решили передаться римлянам, те отказали им в покровительстве. Такой же отказ получила и восставшая Утика. Взвешивая все эти факты, Полибий приходит к выводу, что помощь римлян спасла карфагенян в те тяжелые дни ( Polyb., I, 83 , 5–12).

Что заставило их быть так нерасчетливо великодушными? Боялись ли они, как объясняли всегда впоследствии сами, попрать договор и соблюдали нерушимую верность слову, которой так гордились? Претил ли им союз с шайкой кровожадных и диких разбойников? Как бы то ни было, римляне очень поддержали Карфаген в ту пору. Но, как только война была окончена, они резко изменили свое поведение. Ранее они отказывались помочь сардинским мятежникам, теперь же высадились на острове. Карфагеняне были возмущены и готовились со своей стороны вторгнуться в Сардинию, которую считали своим исконным владением. Римляне тогда заявили, что немедленно объявляют карфагенянам войну. Карфагеняне, обессиленные всеми последними событиями, пришли в ужас и стали молить римлян о мире. Но римляне потребовали теперь не только Сардинию, но и контрибуцию на покрытие военных издержек, хотя вряд ли они хоть асс потратили на подготовку к войне ( Polyb., I, 88 , 8–12). Несчастные карфагеняне на все были согласны. Полибий считает это большой несправедливостью со стороны римлян. [19]

Между тем спаситель Карфагена Гамилькар Барка почти тотчас же после заключения мира покинул родину. Что заставило его бросить Карфаген? Современники часто объясняли это тем, что члены Совета подвергали его непрерывным нападкам, отравляли ему жизнь клеветой и, наконец, даже привлекли к суду ( Арр. Hiber., 4). Но не мелкие уколы самолюбия заставили Барку уехать. После войны у него была одна цель, одна мечта — месть римлянам. И все он положил для осуществления этой цели. Как плацдарм для будущей войны он выбрал Иберию (современная Испания), славную своими золотыми и серебряными рудниками.

Около девяти лет (237–228 гг. до н. э.) провел Гамилькар в Иберии. Он подчинил уже значительную часть страны. После его гибели главное командование перешло к его зятю Газдрубалу, а когда и он погиб, начальство над войсками принял старший сын Гамилькара Барки Ганнибал.

У Гамилькара Барки было три сына: Ганнибал, Газдрубал и Магон. Все они унаследовали от отца яркий полководческий талант, необычайное упорство и жгучую ненависть к Риму. Это чувство, жившее всегда в душе Гамилькара, Полибий считает первой и главной причиной Второй Пунической войны ( Polyb., III, 9 , 6). Суровым было детство сыновей Барки. Они выросли в военном лагере среди буйных и жестоких наемников, оторванные от родины, от всего цивилизованного мира. Ганнибал впоследствии признавался, что не помнит ни нравов, ни обычаев далекого Карфагена ( Polyb., XV, 19 , 3–4). Их окружала страна враждебная и дикая, и эта мрачная и грозная обстановка отнюдь не способна была приучить дух к кротости и мягкости. Греки и римляне говорили, что сама земля Иберии сурова и неприветлива. Вся она состоит из гор, чащоб и унылых плоских равнин с тощей почвой. Край холодный и негостеприимный: там дуют такие дикие ветры, что сбивают с ног воинов в тяжелом вооружении, опрокидывают груженые телеги ( Cato, Orig. frg. 93; Strab., III, 1, 1). И жители под стать стране: неукротим и дик дух иберов ( Strab., III, 3, 6). Религия их жестока: «Они любят жертвоприношения… у них в обычае гадать по внутренностям пленников, которых они сначала закутывают в плащ, а затем, когда жрец-гадатель поражает жертву, гадают по падению его тела. У пленников отрубают правую руку» ( ibid.). Иберы прославились удивительным свободолюбием, безумной храбростью, жестокостью и какой-то «зверской бесчувственностью к страданиям» (выражение Страбона). Рассказывают, что матери убивали младенцев-детей, чтобы те не попали в плен. Маленький мальчик по знаку связанного отца зарезал закованных в цепи родителей и родичей. Передают, что однажды распятые на кресте иберы запели победную песнь ( Strab., III, 4, 17).

Хотя Иберия была сурова и неприветлива, тысячи алчных искателей приключений влекла туда молва о сказочных богатствах, скрытых в недрах земли. Посидоний, путешествовавший здесь век спустя, говорил, что словно попал в некую сокровищницу природы, полную вечных богатств. Сами реки, по его словам, текут там золотом, а при пожаре почва вскипает расплавленным золотом и серебром, ибо каждый холм представляет собой кучи монетного сплава ( Strab., III, 2, 9). Рассказывают, что до прихода финикийцев даже кормушки для скота были из золота ( Strab., III, 2, 14). Когда Полибий впервые приехал в Иберию, ему показалось, что он очутился в блестящем, сказочном краю феаков ( Polyb., XXXIV, 9 , 14–15).

Дети Барки жили то среди суровых скал, терпя холод, зной и лишения, то в окружении сказочных богатств в золотом дворце. Эта жизнь навсегда оставила на них свой отпечаток: в них жила страсть к золоту и они имели вид грубых солдат ( Polyb., XV, 19 , 3–4; Cic. De or., II, 75). Гамилькар «воспитывал их, как львят, натравливая на римлян» ( Zon., 8, 21). Самое яркое воспоминание детства Ганнибала было таково: отец подвел его, тогда крохотного мальчика, к жертвеннику и велел протянуть руку и поклясться, что он всегда будет врагом римскому народу ( Polyb., III, 11; Liv., XXXV, 19; Nep. Hann. 2, 1–6).

И старания Гамилькара увенчались успехом: сыновья его отвагой и дерзостью напоминали львов. Но старший, Ганнибал, намного превосходил своих братьев. Ему было 26 лет, когда солдаты выбрали его главнокомандующим в Иберии. «Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям — повелению и повиновению… Не было такого труда, от которого он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных и часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих, первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство. [20] Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь» ( Liv., XXI, 4 , 3–9).