Он начал метаться между профилакторием и военным аэродромом, узнавать, есть ли борта на Сабзавар, и через два дня улетел.

Лучше бы он задержался. Ни майора, ни ее там не было. Их не было ни в городке, ни в пустыне, ни в горах, ни в небе. Их не было в стране. Об этом борттехник узнал, ворвавшись в ее комнату прямо с самолета.

— Тю-у! — сказала соседка. — А вот и опоздавший. Опять не успел, юноша! Вчера вечером они улетели. На две недели. Она — в счет отпуска, он — как бы в профилакторий. Если бы ты не поторопился, увиделись бы — майору же нужно прибытие отметить. А позавчера мы тут их как бы свадьбу праздновали. Вот в тот день, когда ты улетел, он ей предложение и сделал. Утром увез в горы, в снега, сел там — и предложил! Красиво, да? Теперь отправились в Союз, чтобы как полагается. Она просила передать, чтобы ты дождался…

«Останемся! — злобно бормотал борттехник, быстро шагая к штабу. — Вот тебе и останемся! Какой молодец! Меня — в профилакторий, ее — замуж. За себя… А она, конечно, согласна! Дождаться! И зачем я должен дожидаться теперь?!» Но улететь, не увидев, — это казалось ему вообще невозможным.

Он вошел к начштаба решительно, он даже не понял удивленного взгляда, когда потребовал оставить его здесь хотя бы на две недели. «А как я тебя оставлю? — спросил начштаба. — Ты здесь уже вне закона, приказ подписан, сидишь до первого борта. У тебя даже койки-то нет, по сути. Да ты что, с ума сошел, где это видано? Давай домой, что ты городишь, ну какие дела у тебя могут быть тут? Нет тут у нас никаких дел — рви когти, дурак, не гневи бога!»

В Сабзаваре он просидел еще неделю — пока оформил документы, пока ждал борт на Ташкент (на один опоздал намеренно, за что получил дыню). На построения уже не ходил, долго спал, шел в баню, валялся возле бассейна, прислушиваясь к звукам садящихся самолетов — не летит ли «горбатый». По вечерам рассказывал заменщику — молодому лейтенанту, как надо воевать. Ходил к ее соседке, пил чай, водку, глядя на стены ее комнаты, на ее кровать (здесь автор опускает целый том соседкиных рассказов, его мыслей, ее маленьких вещиц в его вороватых пальцах). Несмотря на соседкины намеки, уходил на ночь к себе. Сидел до утра на кухне, что-то писал, выбирался на улицу, курил в темноте, мокро шмыгая носом. Днем шел на стоянку, бродил возле пустой площадки своего (уже чужого) улетевшего борта, смотрел на песок и камни, думая, какой из них побывал под ее ногой — да что тут найдешь после ветра винтов!

И вдруг однажды, рассматривая очередного претендента на памятный сувенир, он понял, что все закончилось. И пришла радость и лихорадка — все закончилось только здесь, — он же знает номер части майора в Северо-Западном округе, и ничего не помешает ему, когда заменится вся эскадрилья и все отгуляют отпуска, — прибыть, найти, постучать в дверь и сказать небрежно, когда откроют… Если майор, то: «Здравия желаю, товарищ майор, у нас осталась отложенной партия при счете 5:5 с неплохими шансами у черных». А если она? Но будет еще время подумать, что сказать ей, теперь главное — выбраться отсюда. И пусть она, прибыв, узнает, что нет его здесь больше, — с грустным злорадством подумал он. И никаких записок.

Поздним утром, когда все были на вылетах или на стоянке, пришел «горбатый». Старший лейтенант взял сумку с вещами, коробку с книгами, купленными в местном магазине, и присел на дорожку — казалось, что он уезжает в отпуск, поэтому он даже не осмотрелся напоследок, не забрал в память все, что было вокруг, — он уже был в будущем, он блуждал в его бесчисленных лабиринтах, и все коридоры выводили к ней. Он шел к самолету, опасаясь — а вдруг они прилетели в нем? Тогда что ему остается — пожать руку майору, кивнуть ей и вот так просто улететь?

Но их не было…

«Горбатый» оторвался от полосы и, резко задрав нос, пошел вверх, отстреливая гроздья тепловых ловушек. Пара «Ми-24» шла чуть ниже, прикрывая небесного кашалота своими узкими крокодильими телами. И если бы кто-нибудь спросил сейчас старшего лейтенанта о тех, кто прикрывает его, — он назвал бы всех поименно. Но в тот момент он совсем не думал о том, что уходило под брюхо самолета.

Он улетал с войны навсегда, еще не понимая, что такое это «навсегда».

После отпуска он прилетел в свой амурский полк с опозданием на две недели и пробыл здесь два месяца в ожидании приказа. Он не торопился. Вернулась его эскадрилья и, после грандиозной общей пьянки, разлетелась по отпускам. Зато теперь он имел записку от нее, — и там было только одно слово: «Рыжик!!!» Была ли она так гениально лаконична, или ей не дали дописать — какая разница? Это слово он мог читать бесконечно.

Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо — он не мог представить окончания — или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища» — потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.

Здесь автор удивленно думает — сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал — пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, — почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, — это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще — вместо того чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор — остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора — по единственной, узкой и кривой колее, — до этой клавиатуры, до этих слов…

Я расскажу, а ты выбирай.

Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома — и ждать, ждать, когда она выйдет — а кто тебе сказал, что она выйдет? — но вдруг… И тогда сердце заколотится, как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя… И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, — вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил…