— Это кто вас научил так стрелять, дедушка?

— Командир наш. Токо под мышку он засовывал не веник, а шрапнельный шарик. И не дай господь выпустить его оттуда. Ну и жмешь локоть к ребрам. Уразумели? А дед я никакой не дед. Внуков пока ишо не имею. Обличье мне маленько Колчак подпортил, так вот и прячусь в бороду. А ты, малый, проводи-ка меня, я те кое-что посоветую дорогой попутно.

Мишке и уходить не хотелось, и случая упускать тоже. Пошел.

— Ты чей будешь?

— Галкин.

— Галкин, Галкин… Это не твой отец обувку нам шил?

— Наверно. Баба Пана рассказывала, что да, был он сапожником, а сам я не помню.

— Значит, царство ему небесное. Жалко, мастеровой мужик сгинул. Но я что хотел сказать: глаз у тебя емкий. Это мне стало ясно, когда ты и сам в «десятку» мазал, морщился, и когда я пуля в пулю всадил, ты аж порозовел. И к мишени не побежал, видел, как кнопки ихние просверлил. Ты охотник?

— Да есть ружье.

— Вот оно все дело и портит, избаловал ты глаза свои этой дробью. И ведь додумался кто-то ж горстями свинец швырять, пали — он виноватого сыщет. Да подслеповатый же какой-то и додумался… Ты уши на сторону не вороти, вникай. Теперь забывается уж, а давнишняя эта пословица: говорящий сеет, слушающий жнет. Ты не жнешь.

— Почему… Жну.

— Через пень-колоду. Твоей зоркости бы да твердость, так и самому Клименту Ефремовичу бы на завидки. Я что хочу тебе посоветовать: начни вырабатывать эту твердость с палки. Бильярд в нашем клубе, видел, стоит? Вот и ходи туда почаще. Потом спасибо скажешь еще, не посмеивайся. Натореешь руку — будешь стрелять. А зоркость у тебя, парень, прямо птичья.

— Ну и зрение у вас, молодой человек… Орлиное, — будут говорить комплименты ему врачи-окулисты на медкомиссиях после того, как назовет без единой заминки Михаил Галкин все буковки нижней строчки таблицы.

— В моей практике такого еще не было.

— Какого?

— Какого? Нормальное считается единица, а у вас оно вдвое острее.

— А это хорошо или плохо?

— Разумеется, хорошо.

С тем чудаковатым бородачом Михаил больше так и не встретился — за совет поблагодарить. И за пословицу, очень уж понравилась она и надолго запомнилась. Особенно «слушающий жнет».

Слушать приходилось внимательно: программа была настолько плотной, что между пунктами распорядка учебного дня и блоха не проскочит, и часа, отводимого на самоподготовку, едва ли хватило бы лишь на то, чтобы усвоить, какие существуют высоты в авиации.

— Ну, как ты пустяка такого не можешь понять, — терпеливо начинал Михаил снова да ладом, помогая товарищу. — За абсолютный ноль в нашей стране, например, принят уровень поверхности Балтийского моря. Так? Так. А высота по отношению к нему — абсолютная.

— Ага, а относительная тогда какая?

— А относительная — высота по отношению к тому аэродрому, с которого взлетел.

— А истинная?

— Истинная — это по отношению к той поверхности, над которой летишь.

— И получается, что все они относительные, и нечего зря голову морочить.

Штурманская подготовка некоторым казалась вообще наукой непостижимой: курсы, ракурсы, метры, километры, прицелы, лимбы, звездные углы, секстанты, палетки; начальный пункт маршрута путают с исходным, исходный с конечным; вектор ветра, сила ветра, угол сноса, маршрут компасный, маршрут расчетный, истинный маршрут, ориентировка. Какая там еще какая-то воздушная ориентировка, если вначале на этажах блудили, у него в деревне они все первые были.

— Товарищ лейтенант, ну зачем нам это, у меня уж голова дрябнет.

Единственному, пожалуй, из всей эскадрильи позволялось Кеше Игошину задавать вопросы и обращаться вольно к преподавателям, как ребенку к родителям.

— Зачем? Едины в трех лицах бог да летчик-истребитель.

— В каких трех?

— Считай. Пилот, штурман, радист. Сходи-ка глянь, сколько там времени.

Трехстрелочные стенные часы на втором этаже были единственными на весь учебный корпус, и глянуть «сколько там времени» ходили иной раз до звонка.

Но Кеша вернулся сравнительно быстро, сходив лишь попить да постояв возле расписания занятий.

— Два часа… три… четыр… нет, пятнадцать теперь уж минут и еще двадцать секунд было.

— Садись, «очень плохо».

— В журнал? За что, товарищ лей…?

— За что? «Очень» за то, что два часа может быть только ночью, а «плохо» — отметка времени на полетных картах начинаться должна с секунд, поймете вы это когда-нибудь или нет. Или когда отчислят за неуспеваемость, тогда.