Группу на обратном курсе замыкало его звено как наиболее опытное, но командир, показав ведомым «следуйте прямо» где-то на середине маршрута, круто лег на ребро и ушел в сторону.

— Это куда он? — пожал плечами один.

— Увидел кого-то, — так же мимикой ответил ему второй.

Этим увиденным за добрый десяток километров оказался немецкий корректировщик «Хейнкель-126», прозванный «кочергой» за черную окраску и несуразно огромный киль, который позволял ему крутиться над небольшим объектом, засекая координаты с точностью до метра.

Изучаемый «кочергой» объект был, вероятно, настолько важным, а «работа» до того увлекательной, что фашистский пилот не заметил советского истребителя.

— Нет, надо гранаты у пехотинцев взаймы просить, — на шутку перевел Галкин официальный доклад о сбитом им корректировщике. — Вот ведь до чего засушил им мозги этот Геббельс своей брехней, что у нас нет авиации… Подпускают… как дикуши, птица такая, ни куропатка, ни тетеря, середка на половинке. Сидит и смотрит сверху вниз, из чего ты в нее целишься, из ружья или палки. Так дикуши хоть смотрят, тот и ухом не повел…

Из тридцати пяти воздушных боев этот был самым легким и последним один на один: очередная встреча с Ю-88 больше походила на обдуманный маневр, и бой с ним на равных оказался началом боя одного против пяти.

Утро выдалось — в мирное время такие редкость: теплынь, в небе ни облачинки и синева — глаз неймет, а тишина — слышно, как солнце ворочается за горизонтом. Но самолет заправлен, бомбы под плоскостями, задание на штурмовку выдано, взлет разрешен.

«Юнкерс-88» шел встречным курсом и на той же высоте. Тяжело шел. Пропустить — значит дать ему возможность разгрузиться по цели, завязать бой — у самого бомбы, и попади в любую из них вражеская пуля — костей не соберешь.

— А-а, семи смертям не бывать, а одной так и так не миновать…

Из-под немца посыпались бомбы, замигали дула пулеметов.

— Ага, — добавил газку мотору и Галкин, догоняя удиравший бомбардировщик.

Догнал, дал очередь, дал другую — ни даже тебе папиросного дымка от него, только хвостом крутит, норовя избавиться от нависшего над ним краснозвездного советского истребителя.

«Юнкерс» уходил, и преследовать его дальше было уже не на чем: горючего едва-едва хватило бы дотянуть до аэродрома. И садиться придется с бомбами. Делать нечего, повернул обратно. И вдруг о спинку сидения начали плющиться пули.

— Блазнит или на самом деле, — все еще не верилось Галкину, что по нему стреляют. — Не бомбардировщик же тот его нагнал, а других самолетов не было, я бы за…

В лобовом стекле кабины засеребрилась дырка, мгновенно осветив реальность. Бросил послушного «ишака» в крутой вираж — и вот они — пять «мессеров» над головой, а у него подвеска и горючее с боезапасом на исходе.

— Это очень даже интересно получается… Ладно, попробую потягаться. С наглыми по-наглому.

Освободился от бомб, взмыл налегке ввысь — и в атаку на ведущего, резанув по нему трассирующими. Фашист отвалил в сторону, зарыскали, растерявшись, ведомые, стало полегче, но ненадолго: при соотношении пять к одному немецкие летуны были и смелыми, и храбрыми, и настойчивыми в стремлении навязать русскому бой на вертикалях, где Ме-109 над нашим И-16 имел преимущество в скорости, и Галкин, зная это, уходил на крутые виражи, с виражей — в штопор, с трудом выводя из него машину на захлебывающемся моторе и успевая вести обстрел снизу, сверху, на разворотах и при лобовых атаках, которых так боялись стервятники. Но один против пяти — не пятеро против одного: его взяли в клещи, по два «мессершмитта» с боков и «мессершмитт» сверху.

— Все, Мишка, отвоевался…

И вот тут-то и вспомнилась заветная обратная петля.

Исчез он из виду преследующих до того неожиданно, что те и очухаться не успели, как их ведущий Ме-109 с разнесенным пулеметной очередью «фонарем» клюнул носом и свалился в отвесное пике, из которого так и не вышел.

— Один отмекал… Сейчас второго подловим на удавку Галкина. Подловим?

Но пулеметы промолчали. И поняв, что русскому стрелять больше нечем, немецкие истребители перестроились в «лесенку», опускаясь по ней и решетя беззащитный самолетик, которому оставалось только идти на таран. На таран… На таран? Какой таран, если и горючего «ноль» за стеклом бензодатчика. Садиться на аэродром? Ни в коем случае, с него и товарищи не могли подняться, чтобы помочь…

Ужалили шею осколки разрывных пуль. Потекла по спине противно-теплая кровь. Перебило левую руку, и брызнувшая из раны струя залила защитные очки. Потерялось пространство и координация. Падал неуправляемый самолет, и следившие за боем друзья там на аэродроме из-под укрытий отворачивались, чтобы не видеть момента гибели…

А Галкин сел. Не выпуская шасси. На то же самое овсяное поле, что и сбитый им «хейнкель». И вывалившись из кабины, успел укрыться до того, как фашисты, сделав несколько заходов, обстреляли его живучий и выносливый И-16, но так и не подожгли: в сухих баках гореть было нечему.