Нет, а Героев-то что-то мало слетелось, двое всего.

И немного не по себе Галкину было от того, что его узнавали.

— Смотри, смотри, — услышал он в первый же день, — это, случаем, не тот ли уж самый он и есть Галкин? Ну, который в «Правде» сфотографирован.

— Вообще-то, похож, слушай. Только тот пополней. И мордашка круглее.

Фотокор прикатил сразу же после утреннего сообщения Совинформбюро от 28 июня 1942 года. Потом его фотография была перепечатана во фронтовой газете, потом в армейской…

Мечтал, ли о второй Звезде Героя Галкин — никто не знает. Но все знали, что он и одной не хотел выделяться, нося на груди лишь ордена Ленина и Красной Звезды. Сбивал ли еще кто за каждые два фронтовых дня по самолету — тоже пока не установлено, а до поездки на фронтовой сбор снайперов на его счету значилось уже двадцать четыре сбитых и уничтоженных на аэродроме немецких самолета.

И особенно возненавидел он бомбардировщики после того, как однажды, израсходовав весь боезапас и с нолем на бензодатчике, стал свидетелем полного уничтожения бомбами крохотной деревушки возле Одессы.

Изучив расположение огневых точек и сферы поражения, он заходил к «юнкерсам» между этих сфер, пролезая в цель не шире двух метров и распарывал фюзеляжи как наволочки с затхлым пером… И после трех сбитых им в том бою бомбардировщиков немцы вынуждены были соображать самодельную подвеску под хвостовое оперение и садить в нее стрелка с пулеметом. Встретил однажды Михаил такую «модификацию» в небе, и отрубил пушечной очередью этот хвост вместе с килем, хвостовым оперением и стрелком в плексигласовой корзине.

— Враг, конечно, но все равно как-то не по себе стало, когда он закувыркался с выпученными глазами, — признался Галкин технику самолета Макееву. — Ты только никому не говори, Петя, а вот схлынул пыл — и жалко даже пацана, лет восемнадцать ему, не больше. Ну ведь не сам же залез он в ту кошелку — затолкали.

— Не знаю, Миша… Ясное дело, что и среди них не все фашисты, но на то она и война, кто кого вперед…

Человеку свойственно предчувствовать. Беду. Радость. Смерть. Особенно свою. И особенно воюющему.

— Как в воду смотрел, — обязательно припомнит потом сосед по окопу или по койке неопровержимое доказательство этого предчувствия.

— Сроду не брякал он теми медалями, тут нацеплял, как на парад. Вот он и есть последний солдатский парад.

Нет, Галкина тревожило что-то другое. Первые свои самолеты вспомнил, и Кешу Игошина с его подковками. И песню эту. И вспомнилось, оказывается, тоже неспроста.

На стоянке не было машины.

— Где?

— Где, — спрятался под козырек замасленной фуражки Макеев. — Иванов на ней лиственницу таранил. Эту, которая ориентир.

— И что с ней?

— Ничего. Шишечек с десяток осыпалось, а…

— Да не с лиственницей, с машиной…

— Что… Гармошка.

— А тебя кто просил давать ее этому салажонку? Иванов… Иванов… Не тот, который про меня в газете распинался, какой я хороший отец-командир?

— Тот. Но ему Грищенко приказал лететь…

— Грищенко! Ну-ка шагай сюда, — ходил Галкин кругами возле беспомощной «тридцатки» своей с отломанным крылом и без винта. — Чья работа?

— Иванова.

— Это я знаю, тебя кто просил доверить писарю боевую машину? Сидели бы в штабе вон оба да и строчили…

— Прикажут — сяду. А насчет Иванова иди разговаривай с комполка.

— Комполка… Трясетесь тут, аж коленные чашечки все в трещинах…

По дорожке к штабу перекатывались вихревые воронки.

— Разрешите, товарищ майор… Вы на каком основании отдали мою машину другому? Пу…

— На основании Устава как старший по званию и по должности. Так что Золотая Звезда твоя тусклей моих шпал… Хотя обо мне и не сообщает ничего Совинформбюро…

«О-о, все ясно, почему не он поздравлял меня с Героем, а Тетерядченко, — вот когда только понял Галкин. — Придется на перекладных приближать победу… Ничего. Получу новый»…

— Правильно бабушка моя говорила, что загад не бывает богат. Размечтался, глянь-ка… Вот тебе и свободная охота.

Мечты, мечты… Светлые, розовые, голубые, радужные. Но у зависти только один цвет — черный. И те, кто говорит: «О, я ему завидую белой завистью», — врут. Не может быть целиком белой зависти, как не бывает целиком белых зайцев: хоть кончики ушей, но черные.