Однажды утром я уехал рыбачить на дальнее Лебячжье озеро. К месту я добрался только под вечер, поставил снасть, вскипятил чаю и забрался ночевать в стожок сена. Небо вызвездило, над заливным лугом поднялась луна, разом развеяв смутную истому ночи и расчертив ее на свет и тени. Наутро ударил заморозок, остожье покрылось инеем, было холодно и чисто, и видно, как над озером вставало иззябшее пунцовое солнце. Поднялась крутая короткая волна, рыба ушла на глубину, и я стал собираться в обратный путь. Черпая на волне воду, я пересек озеро и вновь пустился в лабиринт проток, отыскивая рыбачьи метки. Но вскоре я перестал узнавать места. Я должен был давно выйти в русло Пры, но справа и слева возвышался и раскачивался тростник полутораметровой стеной, в воде не было признаков течения — водоросли стояли прямо, а не клонились в сторону. И сколько я ни вглядывался, я не видел ни одной рыбачьей метки — шеста, надломленной тростны или кольев. Начинало смеркаться и меня стало знобить. Лодка беспомощно сновала по застывшей воде, и я понял, что заплутал в протоках. Я лег на дно лодки, укрылся брезентом и задремал в ожидании рассвета.

Меня разбудил крик ночной птицы. Она кружила над лодкой, то взлетая вверх, то спускаясь к самой воде, и словно показывала, куда плыть. В сознании или бреду я взял шест, оттолкнулся, и лодка снялась с места. Я шел за птицей больше часа. Она исчезала в темноте и снова появлялась, а я толкал и толкал лодку, и не было сил передохнуть. Потом я почувствовал, что лодка пошла легче, поднес к воде несколько спичек и при их мечущемся коротком свете увидел, что вода зашевелилась, и травы стали клониться вперед. Еще сильнее я толкнулся шестом ото дна, но внезапно он увяз в иле, выскользнул у меня из рук, и челн понесло вниз. Я попытался остановить его, сделал неловкое движение и упал в воду. Ноги сразу же ушли в ил, я судорожно рванулся, и мне удалось зацепиться за лодку. Выйти на берег и обсушиться было негде — кругом на многие километры тянулся тростник. Я быстро коченел на ветру и вскоре перестал чувствовать стынущее тело. Я впал в забытье, и только мешал забыться до конца ровный гул не то приближающегося, не то отдаляющегося мотора.

Я пришел в себя на печи, укрытый ватником. За дверью слышался негромкий разговор.

— К Першихе надо сходить, — сказал женский голос. — Он ведь ей родственник, кажется.

— Да какой он родственник! Так, турист — таскается, а мест не знает.

— Да вроде не сезон.

— А поди спроси, что он тут потерял!

— Я погляжу за ним.

Дверь открылась, и в светлом, полоснувшем по глазам проеме я увидел дочь егеря. Она подошла ко мне, и я приложил ко лбу ее прохладную ладонь.

— Вы не спите? — спросила она шепотом.

— Сплю.

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Рядом на стуле лежала моя сухая одежда. Я встал и пошел искать хозяев. После вчерашнего происшествия я чувствовал лишь небольшую слабость. Ларису я нашел около загона, где она кормила порося.

— А где отец?

— Скоро вернется. Вы есть хочете?

— А может быть, подождем, пока хозяин вернется?

Она в нерешительности остановилась, а продолжать кормить при мне порося стеснялась. Меня же тянуло узнать побольше о егере.

— Он что, браконьеров отлавливает?

— Да.

— А туристов почему не любит?

— Пожары от них бывают.

— А ты тоже туристов не жалуешь? — спросил я шутливо.

— Нет, они мне нравятся, — сказала она очень серьезно. — Я всегда смотрю, как они мимо проплывают. Их тут летом много.

Мы зашли в дом. Лариса села у окна и стала глядеть на реку.

— Ты, значит, за хозяйку в доме? И не скучно тебе?

— Иногда.

— А где работаешь?

— Нигде. Отцу помогаю, но он меня с собой редко берет.

— Почему?

— Боится. В лесу всяко может случиться.

Вскоре приехал Федор.

— Здравствуйте, — я поднялся из-за стола, шагнул ему навстречу и протянул руку. — Выручили вы меня вчера. Кабы не вы, кормить бы мне щук.

Федор буркнул что-то под нос.

— Давайте обедать, — полувопросительно сказала Лариса, с тревогой поглядев на отца.

— Я потом поем. Дай ему что-нибудь и вели, чтобы убирался отсюда.

Лариса повернулась ко мне вся красная, растерянная, и, не дожидаясь ее объяснений, я сказал:

— Спасибо тебе. Я дома поем.

— Вы не обижайтесь на него только. Он просто сегодня не в духе.

— Да мне-то что обижаться? Ты сама приходи ко мне.

Лодка, еще сырая и грязная после вчерашнего, была привязана к мосткам. Я взял небольшую жердь и оттолкнулся от берега.

Погода испортилась. Теперь я редко уплывал на озера и перевернутая вверх днищем лодка лежала на песке, как выбросившаяся на берег громадная черная туша. Я читал старые журналы и иногда уходил в лес. Там было сыро, в черных каналах и маленьких озерцах, разбухая и темнея, лежали листья. Грибов почти не осталось, и за полдня мне удавалось набрать два десятка размякших чернушек. Их приходилось подолгу отмачивать в соленой воде, но все равно они сильно горчили. И мне уже было не по себе от одиночества, гудения ветра в тростнике и пустынной, зыбкой воды, перемешанной с торфом.

Однажды в сумерках ко мне пришла Лариса.

— Что ж ты раньше не приходила? Я скоро уезжаю.

— Я попрощаться пришла.

— Тебе надо уехать отсюда, Лариса.

Она молчала и как будто не слушала меня.

— Тебя не пустит отец? Хочешь, я поговорю с ним?

— О чем?

— Ведь не враг же он тебе.

— Он не будет никого слушать.

Она встала и пошла к двери.

— Я провожу тебя.

— Не надо. Заблудитесь где-нибудь опять.

С утра по озеру гуляла с пенистыми барашками взбаламученная волна, и мне пришлось идти вдоль тростны, то и дело вычерпывая воду. Около деревни я вымыл лодку, затащил ее на берег и пошел к Першихе отдать ключи.