Был ноябрь, я сидела в кресле. Был ноябрь, середина, вечер, я только что вернулась с работы. Я слушала Элюара и ждала Женю. К ноябрю, к середине, к этому вечеру я научилась любить Элюара, научилась чувствовать боль, научилась умирать в любви. Я так его ждала, я поняла, что значит:

Я так тебя люблю, что я уже не знаю,

Кого из нас двоих здесь нет.

Мы умирали трио, а Женя все не приходил. Тогда я поняла, что не только умирать научилась, но и предчувствовать несчастье. Мне вдруг представилось, что никогда уже его не увижу. Никогда… Я бросилась к телефону.

Ни мобильный, ни домашний его не отвечали. И тогда картина кошмара сделалась такой яркой, такой объемной, такой осязаемой, что я слегка помешалась от горя. Но потом взяла себя в руки и позвонила снова. И звонила долго, набирая по очереди номера телефонов, уговаривая себя, приговаривая: это ничего, это совершенно ничего не значит, сейчас он сам позвонит в дверь, он уже поднимается по лестнице, он уже подходит к моей двери… Ну и что, все равно ничего не значит, ничего, ничего. Потерял мобильный, такое случается, попал в пробку… Телефоны не отвечали.

Телефоны не отвечали. Я больше не могла себя уговаривать. Не дождавшись очередного конца: сбой вызова, абонент не отвечает, вызвала такси и поехала к Жене.

Не знаю, зачем я поехала к нему. На что я надеялась? На то, что он сидит дома, но почемуто не подходит к телефону? На то, что его телефоны сломались? На то, что у него появилась другая женщина? Да, надеялась. Не надеялась, а молила судьбу, чтобы все так и оказалось. Молила судьбу, но уже знала, что она меня не послушает, сделает по-своему, уже сделала.

Час двадцать семь. Мне осталось меньше полутора часов до начала безумия, но я успею. Успею дожить до конца — пережить заново его смерть. Свою смерть.

Я вышла из такси. Подняла голову — в окне большой комнаты горел свет. Я сказала себе: ну вот, что я говорила! Вошла в подъезд, поднялась по лестнице…

Час двадцать. Остался час и двадцать минут. Потом заморозка начнет отходить. Легкие покалывания сообщат о том, что процесс пошел: анестезия заканчивается, душа размораживается, скоро она превратиться в неаппетитный кровавый кусок мяса, пронизанный нервами. Я врач, я знаю. Я жертва, я знаю. Я могу начертить амплитуду страданий. Но пока время еще есть.

Я вошла в подъезд, поднялась по лестнице. Позвонила в дверь. Долго-долго звонила в дверь. Сообразила, что у меня есть ключ. Сообразила, что, если я так долго звоню и не открывают, ключ не имеет никакого значения, входить мне нельзя — и вошла. Тишину я послала к черту, а на себя прикрикнула: успокойся, дура, это ничего не значит, он спит, просто спит, и это все объясняет… он лежит на диване, в неудобной позе, без подушки, нужно поспешить…

Он лежал на полу в неудобной позе.

В конце концов, если я себе пораньше сделаю следующий укол, ничего страшного не произойдет. Мне ведь протянуть-то всего ничего — до похорон, до завтрашнего дня.

Он лежал на спине. То, что торчало из его груди, нисколько не походило на ручку орудия убийства, скорей на игрушку: трехцветный — желтый, красный, зеленый — пластмассовый жезл. Кровь… Если не придавать ей значения… Большая черная лужа… Я не сразу поняла, что со мной произошло, отчего у меня сделалось черно-белое зрение. Я пыталась нащупать пульс — кто-то чужой в моей голове сказал: смерть наступила примерно два часа назад. И тогда я подумала: два часа назад я сидела в кресле и слушала Элюара.

Кричать и биться я стала значительно позже.

Я не знаю, когда я стала кричать. Я не знаю, откуда в комнате взялась милиция. Я не звала их сюда, я никого не звала. И почему наш Иван, медбрат, так бесцеремонно распоряжается моим телом? Почему он обращается со мной как с больной, к которой вызвали скорую? Что он мне колет, зачем?

Эти занавески никуда не годятся, я давно собиралась сшить новые. Об этом я и сообщила следователю (или он не следователь, я в этом плохо разбираюсь), с которым мы на кухне составляли протокол моих показаний. Он сидел к окну спиной и обернулся, когда я это сказала. Но пришли еще какие-то люди, и наш разговор перескочил на другое. Впрочем, возможно, я ошибаюсь, я плохо помню этот разговор. Я ведь для того теперь и вспоминаю, чтобы все вспомнить.

У меня еще есть время. У меня еще почти час. Нужно немного подать назад, вернуться к моменту, когда я вошла в подъезд, и пройти этот отрезок пути заново. Тогда обязательно вспомню.

Гораздо лучше было бы не вспоминать, а уснуть — проспать до завтрашнего дня, а после похорон умереть. Но мне кажется, что необходимо вспомнить, нельзя, не вспомнив, умереть.

Я вошла в подъезд… Нет, так не годится, нужно еще немного подать назад, ведь, когда вошла в подъезд, я уже все знала, только обманывала себя, что не знаю. Впрочем, и тогда, когда смотрела на окна и увидела свет в большой комнате, знала, и когда в такси ехала, знала, и когда… Даже когда Элюара слушала, знала — вот в чем дело. Это я только что поняла. Но может, и тут лукавлю, может, и тогда, уже тогда знала.