Пальцы наигрывают, помимо моей воли наигрывают неведомую мелодию. Она звучала в тот, первый вечер. Я не помню, что это за мелодия, когда-то я ее слышал, давно, может, по радио, в детстве. В моем детстве всегда звучало радио, папа любил его слушать, а потом он умер, и радио умерло. Я не знаю, что это за мелодия, но пальцы наигрывают. Перемещаюсь в комнату, там, на столе — письменном, а раньше… — лежат незаконно распечатанные конверты — переписка. Перечитываю. В который раз перечитываю? Скоро кончится ночь. «Уважаемый Анатолий Исаевич! Комиссия рассмотрела Ваше предложение. Конкурс юных скрипачей действительно удобнее проводить в большом зале филармонии вашего города. Но как вы организуете распределение мест…» — из письма первого. «Комиссия согласна с предложенным Вами распределением мест, но остается неясным состав жюри. Не все предложенные Вами кандидатуры отвечают требованиям предстоящего мероприятия… Если Вы замените третий и пятый номера списка, комиссия снова рассмотрит…» — из второго письма. «Сообщаем Вам, что комиссия утвердила новых кандидатов в члены жюри. Благодарим за проделанную работу…» — из письма треть его. Зачем я их распечатал, зачем прочитал? Пальцы бегают по невидимым клавишам — я не доставил этих писем адресату, он, Валуев Анатолий Исаевич, их не мог прочитать, но вот переписка. Да он и не успел бы ответить, никакие заказные письма так быстро не доходят! Принимаюсь перечитывать заново, может, я что-то неправильно понял? Нет, все правильно, все так и есть, что же мне делать дальше? Притворяться обычным курьером больше ведь не получится.

Утро. Через два часа мне выходить на работу, через час примерно позвонит мама, а я так и не решил, как теперь стану жить.

Спрятать письма и забыть, спокойно продолжать свой простой путь.

В половине восьмого вечера я стоял на крыльце дома 37 с четвертым письмом. Все было как в первый вечер: музыка, мячик, ребенок, собака, мужское покашливание. Позвонил для проформы, прекрасно зная, что мне не откроют. Подождал для проформы — не открыли. Обогнув дом, я стал проверять окна первого, темного этажа. Одно из них оказалось не запертым, лишь прикрытым. Толкнул раму, подтянулся на руках и оказался в комнате, судя по запаху давно нежилой. Щелкнул зажигалкой — да, обыкновенная комната: шкаф, стол, маленький диванчик, у стены стулья в ряд, на полу ковер. Здесь музыка была не слышна, и никаких других звуков не слышно — все это там, на втором этаже, у них, наверное, прекрасная звукоизоляция. Осветил дверь, вышел в коридор — тишина и тоже темно. Направо лестница — мне туда. Вот сейчас поднимусь и все пойму.

Но и на втором этаже не было слышно ни звука, и здесь нигде не горел свет. Но я же ясно слышал и видел, когда стоял на крыльце! Комната, по моим расчетам, та самая, в которой пианино, тоже встретила меня тишиной и темнотой. Осветив зажигалкой стену, я нашел выключатель. Свет, наконец-то! Ну да, все правильно, я ничего не перепутал, вот пианино, вот те самые шторы на окнах, которые я видел с улицы. Но где же люди? Куда подевалась семья: мать, отец, ребенок и собака?

Я обошел весь дом, по ходу зажигая свет, но так никого и не встретил. В спальне супругов Валуевых обнаружилась незаправленная постель, в библиотеке на диване — собачий поводок, в детской на полу — тот самый мячик, а в кабинете Анатолия Исаевича… компьютер. Он стоял у самого окна, задней стенкой монитора упершись в подоконник. Я с трудом поборол искушение, чтобы его не включить, потому что мне вдруг показалось… со всей ясностью вдруг представилось, что с его помощью обязательно найду разрешение этой абсурдной ситуации. Но я поборол искушение. Я вспомнил, что просто курьер, моя задача — доставить письма, а все странности этого дома нисколько меня не касаются, и обиделся на судьбу, из глубины души опять поднялся протест, но я его подавил, достал письма и положил их на стол возле компьютера.

И тут прозвонил звонок. Я замер в ужасе. Звонок повторился. Залаяла собака, заиграла музыка — та самая мелодия на фортепьяно, из первого вечера, из сегодняшнего, из радио в детстве. Голос ребенка — я очень отчетливо это услышал — позвал отца, по лестнице прошумели шаги… Я прокрался к окну, слегка отдернув штору, выглянул. Крыльцо было хорошо освещено, на крыльце стоял человек — униформа, бейсболка, черные солнцезащитные очки, беджик белел на груди, в руке он держал конверт — курьер. Это я стоял на крыльце, я, которому никогда не откроют. Но шаги спустились по лестнице, шаги проследовали к двери, щелкнул замок. Я ясно услышал свой голос: «Здравствуйте, вам заказное письмо. Распишитесь, пожалуйста». Я не увидел того, кто его получил, но конверт перекочевал из руки курьера в темноту дверной щели. Шаги поднялись по лестнице, шаги стали приближаться к кабинету, дернулась ручка двери, я бросился за портьеру, притаился, замер. Вот сейчас он войдет, вот сейчас он увидит.

Никто не вошел. Полыхнула молния за окном — начало октября, сезон гроз давно прошел! — раздался страшный человеческий крик, стук грузного тела об пол, и только после этого прогремел гром.

Я не знаю, как оказался на улице, не помню, забыл. Вероятно, выбрался через то же окно, через которое проник в дом. Говорят, в детстве, до шестилетнего возраста, я страдал лунатизмом. Я иду, нет, бегу по улице. Сколько времени я так бегу? Безлюдно, темно, накрапывает дождь — в тот день, когда я вернулся из клиники, тоже шел дождь, мелкий и безнадежный, точь-в-точь как сейчас. Редкие фонари горят тускло, в голове звучит музыка, невозможно отделаться. Закричать, заплакать, разрыдаться? Не поможет, ничто мне теперь не поможет. Как прекрасно быть просто курьером, но я не смог, не смогу. Совершенно незнакомая улица, куда мне теперь идти, как выбраться отсюда? А в голове звучит и звучит… Гроз в октябре не бывает. Мне не справиться с взбунтовавшейся действительностью. Может, если бы я поддался искушению, если бы включил компьютер, решение было бы найдено? Зачем я им поверил, зачем так неукоснительно исполнял все их предписания? Может, уже наступила ночь? Ветер. Дождь в лицо. Я заблудился. И в голове все звучит. Не думать о том, что произошло в этом доме, да мне вообще нельзя думать, так и врач говорил. Я работник курьерской почты, я просто исполнял свои обязанности — разносил заказные письма. По адресу Ильина, 37 пришло сразу четыре письма, я отнес их, доставил в целости, я видел, как я их вручил: подошел к дому, звучала музыка, позвонил в дверь, залаяла собака — большая собака, судя по поводку в библиотеке, — по лестнице загремели шаги, дверь приоткрылась. Курьер в униформе, с беджиком на груди, в бейсболке и черных очках — я — их вручил и попросил расписаться в квитанции. Пришлось задержаться после работы, потому что хозяев застать можно только вечером, после семи.

Фонари погустели, дождь стал стихать. Улица оживилась. Я вышел, я почти спасся. Однажды меня спасли, а сегодня я сам спасся. Вывеска. Переливается разноцветными огнями — бар «Загляни». Загляну. Это то, что мне нужно. Горячий кофе. Нет, лучше немного спиртного. Продрогший работник курьерской почты желает согреться.

Крепких напитков не оказалось, только пиво разнообразных сортов и оттенков. И к нему большой выбор рыбных закусок. Рыбу я не люблю. Заказал себе «Клинское». Принесли большой запотевший бокал, от одного только взгляда на него мне стало еще холоднее. Кажется, здесь не курят — воздух чистый, и на столе нет пепельницы. Выпить пиво и уйти поскорее.

Зачем я вообще сюда зашел? Мне нужно домой. Все вышло не так, я ошибся. Завтра рано вставать, работа моя тяжелая — весь день на ногах, весь день на людях, от переизбытка свежего воздуха постоянно горит лицо.

— Разрешите?

Вздрогнув от неожиданности, я поднял голову. Женщина. Подсаживается за мой столик, не дожидаясь разрешения. Спросила для проформы, как я там, сегодня, звонил для проформы, понимая, что все равно не откроют; подсаживается без разрешения, понимая, что не отвечу. Но может, я бы и ответил. Смотрит на меня, не могу понять выражения ее лица, но смотрит так, как будто меня знает. Я не знаю ее!

— Ну и что вы теперь намерены делать?

— Я?!

Боже мой, о чем она? И почему так смотрит? Не она ли играла на фортепьяно?

— Вы пианистка?

— Нет, что вы! — Засмеялась, махнула рукой, словно тоже не согласна со своим настоящим и его презирает. — Я работаю в библиотеке. Впрочем, это совершенно не важно. Я просто хочу знать, что вы собираетесь делать дальше?

— Я не понимаю.

— Оставьте! — Снова махнула рукой, но уже совсем с другой интонацией. — Я вхожу в ваше положение, но… Только не нужно делать вид, что вы совсем ничего не помните. Во всяком случае, если и забыли, то теперь должны были вспомнить обязательно. Клин клином, как говорится. — Она опять засмеялась, зло, недоброжелательно, почти угрожающе. Чего она от меня хочет, чего добивается? Мне становится жутко, как там, за портьерой.