Почему я решил записать этот сон? Потому что он вызывает у меня раздражение, как язвительный, глумливый комментарий к той благородной роли, какую я вознамерился сыграть. Быть может, только сну дозволено выступать оппонентом в споре, который каждый из нас ведет с самим собой — вечном диалоге короля и шута, как в драмах Гюго — в те периоды нашей жизни, когда мы имеем глупость слишком долго принимать себя всерьез. Я всегда чаще видел сны — притом не самые приятные сны — в те периоды моей жизни, когда в ней слишком долго и слишком деспотично властвовала некая доминанта.

9 августа

Сегодня утром, искупавшись, в одиночестве возвращаюсь в отель — и встречаю его хозяина, который вообще показывается крайне редко. Этот человек питает ко мне дружеские чувства: когда-то мы с ним познакомились в одном горном отеле, где я, как обычно, проводил отпуск, а он начинал свою карьеру со скромной должности коридорного; думаю, сейчас, достигнув таких высот, он благодарен мне за то, что я не рассказываю направо и налево об обстоятельствах нашего знакомства. Вначале он выдержал небольшой карантин, а затем, убедившись в моей деликатности, стал относиться ко мне с симпатией и доверием.

Я увидел его в холле: он стоял, прижавшись лбом к стеклу широкого окна, выходившего на море. Застарелый рефлекс "образцового служителя" заставляет его при моем появлении выпрямиться, и оба мы улыбаемся, но беглой улыбкой, не желая углубляться в воспоминания.

Мы обмениваемся краткими замечаниями о нынешнем сезоне, который обещает стать удачным, а потом я чувствую, что мне просится на язык некое имя (как, даже и в таком разговоре?), и я завожу речь о "несметно богатых иностранцах", которых он имеет счастье принимать в своем отеле (и с досадой отмечаю про себя, что мне инстинктивно хочется скрыть дружеские отношения с Алланом).

Он слегка прищурился: волна интереса всколыхнула даже эти нейтральные воды.

— Полагаю, вы имеете в виду месье Аллана Мерчисона?

Я видел, как его рот выговорил это имя, с таким едким, будоражащим привкусом, — мгновение, которое я не смогу забыть.

— Ну, допустим.

— Но ведь он не иностранец. Он гражданин Франции.

— Он кажется довольно-таки эксцентричным.

— Гм!

Поразительно, сколько всего было в этом восклицании: и лестное мнение о клиенте, и менее лестное — о вашем необдуманном суждении: ведь если эксцентричность проявляет не кто-нибудь, а гость данного отеля, то такая эксцентричность, вне всяких сомнений, — самого благородного свойства, — и наконец, как итог — явное замешательство.

— … Могу ли я кое-что сказать вам, как другу? Но это, разумеется, должно остаться между нами.

— Конечно. Говорите.

— Этот месье Мерчисон — совершенно очаровательный человек, и притом весьма щедрый, можете мне поверить, — и все же я его немного боюсь.

Пауза, молчание. Я пытаюсь подсечь эту большую рыбу.

— Да что вы!

(Пусть выпутывается сам. Главное — не подгонять его, чтобы не сорвался с крючка.)

— Послушайте. Я, конечно, проявлю вопиющую нескромность, если расскажу вам об этом. Но я знаю, что на вас можно положиться. В день приезда месье Мерчисон поместил на хранение в сейф отеля крупную сумму денег… очень крупную сумму.

— Насколько крупную?

— Миллион.

— Черт возьми! Что за идея! На это есть банки.

— Я ему так и сказал — со всей возможной деликатностью, разумеется. Согласитесь: принять на хранение такую сумму — значит взять на себя большую ответственность. У нас тут нет бронированных подвалов, как во Французском банке.

— Ну конечно, конечно… Вас именно это беспокоит?

— Ах, если бы… Устраивать себе головную боль ради клиентов — это, в конце концов, моя работа. Раз уж он непременно хочет, чтобы у него под рукой были тысячефранковые купюры… Нет, меня беспокоит другое — хотя не знаю, зачем я вам это говорю.

— Скажите все-таки.

— Ладно. Дело вот в чем: за две недели он успел истратить половину этих денег.

Боюсь, я не сумел разыграть удивление так хорошо, как этого требовали приличия. А ведь имел возможность подготовиться.

А потом я вдруг ощутил раздражение. Почему этот торгаш позволяет себе лезть в денежные дела такого человека, как Аллан?

— Знаете, — заметил я равнодушным тоном, — это ведь все-таки его дело…

Мой собеседник вдруг густо покраснел и сконфузился, точно лакей, уличенный в воровстве. Тут уже мне стало стыдно. Ибо я чувствовал, зная,что его подозрения не были, не могли быть грязными.

— … Хотя, — продолжал я, — это, пожалуй, и в самом деле несколько странно.

— Не правда ли? Конечно, он мог взять деньги, чтобы перевести их куда-то — да мало ли что можно предположить. Однако вот что странно: он брал их несколько раз, словно бы собирался понемножку их тратить…

(Он ломает комедию, это ясно! У него ведь есть своя полиция. Персонал отеля. Но мне он, естественно, об этом не скажет, так далеко его откровенность не простирается. Да это и не мое дело. Так что не буду тянуть его за язык.)