Ну, конечно… Он даже не удивился: на левом плече у Эмми сидел Топаз и с неприязнью глядел на пленника желтыми глазищами. Так и есть, мерзкая тварь живет и здравствует! Если уж не везет, так не везет по всем статьям.

На лбу у Медо был нарисован цветок прихотливо-сложной формы; веки, губы и ногти сиреневые. Свои длинные каштаново-сине-сиреневые волосы он перебросил на одну сторону, через правое плечо — видимо, чтобы Топаз в них не вцепился.

— Саймон, этот символ означает, что я имею право судить тебя, и мой приговор никем не может быть оспорен, — Медо прикоснулся к рисунку на лбу. — Это энгфрэйонгха, — он произнес название с каким-то нечеловеческим горловым переливом, похожим на рыдание, — плотоядный болотный цветок, пожирающий насекомых. У меня на родине он считается символом правосудия, которое господа вершат над своими рабами. Я буду судить тебя, как раба. Ты хотел сжечь заживо меня и тех, к кому я привязан, — это тяжкое преступление, и наказание будет соответствующим.

«Псих. Ясное дело, психопат! Господи, ну как же случилось, что я так вляпался?»

— Господин Медо, вы что-то путаете! (Заговорить ему зубы, увести разговор подальше от скользкой темы.) На Ниаре нет таких цветов и таких символов!

— Я родился не на Ниаре, — Медо презрительно усмехнулся. — Млиаг, сделай Саймону инъекцию нермала.

«Цербер» ожил, один из его гибких манипуляторов прикоснулся к шее Клисса. Укол. Эмми начал задавать вопросы: где Саймон взял взрывчатку; рассказывал ли он кому-нибудь про Эмми, пока находился в бегах; передавал ли куда-нибудь информацию; с кем у него были контакты; знает ли он, кто такой Эмми на самом деле; почему он хотел убить Ивену и доктора Суйме.

— Они бы заложили меня Тине Хэдис и ее дружку-мутанту, — шмыгнув носом, объяснил Саймон. — А эта поганая киборгизованная сука вся нашпигована оружием, у нее в кистях рук…

Пинок в живот заставил его скорчиться и взвизгнуть от боли.

— Никогда больше не говори о Тине Хэдис в таких выражениях, — холодно предупредил Медо. — Как же мне надоела вся эта словесная грязь! Вы не умеете оскорблять красиво, вы умеете только барахтаться в грязи — так, что во все стороны летят брызги нечистот. Убожество… Перейдем к пунктам обвинения. Ты пытался меня убить. Ты уничтожил уникальные произведения искусства у меня на вилле. Из-за тебя чуть не погиб Топаз. Поступать жестоко можно с разумными существами либо с полуразумными — такими, как ты, но я всегда был противником жестокого обращения с животными.

Услышав свое имя, Топаз начала пищать и тереться пушистым боком о щеку хозяина. Тот потрепал его по сине-зеленой шерстке, а Клисс кисло подумал, что защитники природы хоть сейчас примут Эмми в свои ряды, с распростертыми объятиями!

— Ты хотел убить Поля — еще одно проявление бессмысленной жестокости. Жаль, что у меня не было возможности пригласить его на суд как потерпевшего и свидетеля обвинения. Хотел бы я показать ему Саймона Клисса! Поль считает меня воплощением мирового зла, наихудшим существом во Вселенной, но если бы он увидел тебя, он бы изменил свое мнение.

«Это вряд ли», — подумал съежившийся на полу Клисс.

— Мне нравится мучить Поля, но я никогда не желал его смерти. Саймон, ты хотел, чтобы я умер и напоследок увидел, как умирают Поль и Топаз?

— Да! Нет! Я хотел, чтобы вы все сгорели, и мне было все равно, что вы увидите напоследок! Я об этом вообще не думал! Я просто спасался! Я не сделал ничего плохого, я не мог иначе!

— Ты знаешь, что испытывает тот, чью плоть пожирает огонь?

— Знаю. Боль. Ужас. Надежду на помощь. Я видел много пожаров, я же был эксцессером…

Теперь Саймон дрожал так, что перед глазами все прыгало.

— На собственном опыте ты это знаешь?

— Нет.

— Значит, сейчас твой опыт обогатится новыми впечатлениями, — ухмыльнулся Эмми.

— Послушайте, вы же остались живы, никто не умер! Раз вы оттуда выбрались, я не должен ни за что отвечать! Это несправедливо, господин Медо…

— Саймон, ты не рассчитывал, что мы останемся живы, не так ли? Да и выбрались мы оттуда… м-м, как бы сказать… не по правилам, в обход всех законов природы. Твое преступление не может быть прощено, и ты будешь наказан. Подожди, сначала я унесу Топаза — он впечатлительный, я не хочу, чтобы он на это смотрел.

Медо вышел и через минуту вернулся уже без Топаза, но с респиратором. Следом за ним в комнату въехал прозрачный шкаф с блестящими спиралями и захватами внутри.

— Мне не нравится запах паленого мяса, — объяснил Медо оцепеневшему Клиссу перед тем, как надеть респиратор.

Дверцы шкафа раскрылись. Повинуясь команде, «цербер» подхватил Саймона и швырнул внутрь. Саймон закричал — пронзительно, срывая голос, закричал еще до того, как почувствовал боль. Да, он видел много пожаров, когда снимал свои материалы для «Перископа», видел, как люди и другие существа гибли в огне; иные из этих пожаров он сам же и устраивал, но он всегда соблюдал технику безопасности и ни разу не горел.

Боль пожирала его тело, а он хотел и не мог потерять сознание, хотел и не мог сойти с ума. За что? Господи, за что? Это же несправедливо, такого с ним не должно было случиться… Наконец дверцы шкафа раздвинулись, «цербер», нимало не церемонясь, вытащил Клисса и бросил на платформу подъехавшего медицинского робота. Обожженный Саймон продолжал кричать. Он видел все, как в тумане, хотя глаза были в порядке, лицо не пострадало. Когда платформа выплыла в коридор, он с мимолетным облегчением понял, что наконец-то падает в обморочную тьму.