— Допрежь меня, как я понимаю, правило нарушали лишь гении. А я — посредственность, которая ежели что значимое сотворит, и то по глупости своей. Анастас на давешнем собрании об том прямо сказал, — насупившись от неприятного воспоминания, процедил сквозь зубы Яромир.

— И правильно сказал. Гении, те знали, зачем лезли на рожон. Удачно, не удачно, вопрос второй. И выясняли заранее: где да как. Вы же, простите, оттого Иван-дурак, что не зная броду сунулись даже не в реку бурную, а вплавь, да голышом преодолевать штормовой океан. Вас и потопило у самого берега. А вместе с вами и чудо ко дну пошло!

— Я как лучше хотел, для всех! — в сердцах выкрикнул лепетное оправдание инженер, аж самому стало неловко от пафоса ситуации.

— Естественно. Чтобы дурак, да не хотел, как лучше! Про благие намерения, небось, слыхали? И куда они ведут, знаете тоже? Ну и полно чушь молоть! — обозлился вдруг Костик.

Это выходило уже опасным. По крайней мере, Яромиру так показалось. Мыслительный его аппарат — посредственных способностей или нет, в данном случае маловажно — отказывался до конца воспринять тот плохо доступный пониманию факт, что говорит он сейчас с самой Смертью. Будто бы происходящее с ним было не наяву. Но мощный инстинкт жизненного сохранения заставил его несколько придержать язык.

— Извините великодушно, сердить вас не хотел. Юродствовать, впрочем, тоже, — без самоуничижения, но со спокойной серьезностью попросил инженер прощения. — Что же теперь делать прикажете?

— Ничего. В том смысле, что я вам приказывать не могу. Разве в последний путь, но это не сейчас произойдет. А когда — не спрашивайте, все равно не скажу! Ищите дорогу самостоятельно. Оттого и город наш городом Дорог называется. Вдруг ваша прежняя дурость, да помноженная на нынешнюю, глядишь, друг дружку истребят. И дело поправится. Хотя, что я говорю? Вы понимаете, болван этакий, что мир здешний до гибели довели?! — Синие очи демонического бармена метали теперь огненные молнии неудержимого и беспомощного гнева. — Сто мудрецов столь много бедствий не измыслят, сколь один глупец по случаю сотворит! Вы же аннигилировали оба принципиальных начала для здешних, городских универсалий — небесное и земное. Теперь на нас идет тьма. И смерть Майи — лишь эпизодическое следствие, причем не самое страшное!

— Так что же делать?! — с не меньшим отчаянием возопил Яромир, адресуясь не столько к Костику, сколько в окружающую его пустоту.

— Не знаю я. Не случалось у нас прежде такого. — Костик устало потупился, ухмылка пропала с его губ. — Делайте, что хотите, хуже не будет. Только об одном прошу, делайте, хоть что-нибудь! К Двудомному сходите, что ли?

— Зачем к Двудомному? — удивился инженер. Какой спасительный совет мог подать ему станционный смотритель и колокольный звонарь, тишайший Морфей Ипатьевич? — Может, и схожу. Если одно мое предприятие не выгорит. Причитается с меня три пятьдесят?

— Как всегда. Возле чайника положите, — нехотя буркнул Костик и направился под расписную иву, в подсобное помещение.

Но Яромир его так просто не отпустил.

— Зачем вы спасли Ханумана? — крикнул он бармену в удаляющуюся спину.

Костик замер в темном проеме, будто размышлял — удостаивать откровенностью или нет. Потом все же обернулся:

— Затем. Пусть хотя бы ветвь от чужого дерева. Вдруг и приживется. В нашей ситуации ни от какой надежды отказываться нельзя. Даже от самой призрачной.

— Думаете, Хануман сможет помочь? — затаив дыхание прошептал инженер.

— Ничего я не думаю, — ответил ему Костик и хлопнул на прощание дверью. С шумом, словно ставил точку в разговоре.

Поздним вечером Яромир отправился на завод. Ночь была неслужебной, но инженер самолично торопился сообщить Царю Обезьян о радостных переменах в его судьбе, кроме того, у проштрафившегося сторожа имелось еще одно дело.

Хануман встретил его спокойно, будто смирившийся политкаторжанин, ожидающий висельного приговора. Когда же услыхал благую весть, пришел в счастливое неистовство, стоившее Яромиру разодранной в пылу веселья подушки. Ну и бог с ней! Когда первый порыв бесноватого празднования минул, Хануман вновь стал невозмутимо серьезен.

— Давай выпьем кофе — отметим, что ли? — предложил ему Яромир. — «Пармалата» нет, не обессудь, но я добыл поллитра козьего молока. — Он продемонстрировал Царю аккуратно прикрытую стеклянную банку. — Нюшка от соседей принесла. Вчерашнее.

Кофе пили в молчании. Яромиру хотелось сказать нынче многое, оттого слова не шли с языка. Хануман, напротив, успел выразить бешеными скачками в облаке утиного подушечного пуха все обуревавшие его чувства, поэтому тоже был нем. Время шло. Наконец инженер решился.

— Видишь ли, я — Иван-дурак. А Майя умерла. — Новости были никак не связанные между собой, да и по отдельности имели для Ханумана смутный смысл, потому Яромиру ничего не оставалось, как продолжать: — И я во всем виноват. Положим, за исключением того, что дурак. Тут уж природа захотела. Но в остальном, крайний я! — Далее он принялся сумбурно перечислять подряд свои несчастья: — Майя умерла, Волгодонский болен и не протянет долго. Левконоев на кладбище давно. А Фима чуть морду не набил, притом табуреткой. Бабку Матрену «приблудные» совсем затравили, Анастас ругается и клянет меня на чем свет стоит. Месопотамский скоро сопьется до зеленых чертей. Хоть в омут, а впору.