— Ну, вы с Войцеховским два сапога пара… Уму непостижимо, ей-богу, как это вы не спелись…

— Мы с ним, наверное, два левых сапога, Мелания. Поэтому.

Джемма подошла к окну, открыла и стала смотреть в окно. Действительно ли ей не хочется узнать тайну Мелании? Или она боится быть непорядочной, ведь искренность предполагает ответную искренность: откровенность за откровенность, прямоту за прямоту, признание за признание, однако листать свою жизнь перед другими, как Мелания, — это было выше ее сил.

И после простодушно-тоскливых слов Мелании о «ребеночке из приюта» как она может рассказать, с какой легкостью она истребила собственное дитя? Ну ладно, не с легкостью. Пусть с мукой. И все же… Миллионы женщин так поступали миллионы раз, не видя в том ничего плохого, и миллионы будут поступать так впредь. Почему же у нее, глупой, такое острое ощущение пустоты, более того — свершившегося убийства? Из больницы она вышла, словно потеряв не только ребенка, но и еще что-то, она не знала, каким назвать это словом, она просто не была больше тем, чем была до сих пор. Усталая от жизни, испытавшая и повидавшая все — пугливая и жалкая, как старуха, постоянно ждущая удара, как побитая собака…

Могла ли она после рассказа Мелании, как Хуго Думинь звал ее обратно — старую усатую Меланию, которая, оказалось, кому-то все же нужна, — могла ли она открыться, что не нужна Северину, который ее бросил, как грибники бросают в лесу обувь. Идешь лесом — и вдруг у просеки пара туфель. Не худые, не очень изношенные. Может, забытые? Вряд ли. Скорее, владельцу вдруг показалось; они не стоят того, чтобы носить их с собой и возить, когда корзина полна крепких боровиков, когда транзистор играет веселую музыку, когда погода такая чудная, а в машине — нарядные запасные туфли. И каждую осень в лесу остается брошенная обувь, а каждая такая пара, наверно, имела свою судьбу, ведь у вещей тоже, как и у людей, есть своя судьба.

Разве Мелания, одиноко жившая в здании ветучастка и жаждавшая семьи и своего дома, могла понять, чего не хватало Джемме, у которой были не только отец и мать, но еще мачеха и отчим, и стайка сводных братьев и сестер, и вдобавок не один, а два дома?

Разве Мелания…

Джемма услышала тихий храп. Растянувшись на кровати, Мелания спала. Сон сгладил горести, и она выглядела только очень усталой, как человек, своротивший гору и там же свалившийся с ног. Джемма ее разула, накинула на нее пальто, так как Мелания лежала на одеяле, потом притворила окно, чтобы не выстудить комнату, и в кухне поужинала — впервые за все время практики в одиночестве. Без деятельной и шумной Мелании дом казался вымершим, и в тишине что-то скреблось в стенах — точильщики, что ли? Возможно, и точильщики, такой старый дом…

За стеной раздалось приглушенное треньканье. Телефон. Она поспешила в контору, сняла трубку.

— Ветучасток.

— У вас там нет Войцеховского? — спросил на другом конце провода женский голос.

— Войцеховского? Тут? Он здесь не ночует.

— Что?

— Зачем бы он ночью был здесь? Звоните в квартиру.

— Звонила. Квартира не отвечает.

— Тогда его, наверно, нет дома.

— Один в декрете, другого нет дома… А мне надо ветеринара. И сейчас, немедленно. — Пауза. — А у вас там совсем никого нету?

— Есть Мелания и еще — я.

— Новая фельдшерица?

— Практикантка.

— У меня овца того и гляди околеет. Раздулась и хрипит. Наверно, чего-то съела. — Пауза. — Вы слушаете?

— Конечно.

— Мне показалось, что положили трубку. Ну, вы можете прийти? Только быстро.

— Далеко это?

— Нет. В Купенах. — Пауза. — Вы меня слушаете? Хутор называется Купены.

— А где он находится?

— У механических мастерских. Серый рубленый дом, под шифером. Механические мастерские знаете?

— Как будто бы.

— Это у старой мызы. Мызу-то вы хоть знаете?

— Большие такие деревья на взгорье?..

— Ну, ну! За мостом через Выдрицу. Я звоню с фермы, но у меня здесь мопед. Я приеду раньше. Поторопитесь…

— По эту сторону мастерских или по ту?

— …так мы вас ждем.

— Послушайте, а вы не можете… Алло!

Положили трубку.

Ну, как-нибудь. Она дойдет до Выдрицы, а там увидит…

Окрестность тонула в белесой тьме и в дымке весенней ночи. Строения — и ближние, и дальние — плыли в ней таинственными парусниками и диковинными баржами, все одинаково дымчатые и серые. Редко в каком окне блестел огонь. Сколько может быть времени? Джемма не посмотрела. Одиннадцать? Двенадцать? В воздухе струились мягкие звуки — лениво передаивались собаки, отворялись и затворялись двери. Тянуло горьким влажным духом земли и легким сладким ароматом цветения — все запахи были гораздо острее, чем днем. Не видно было ни прохожих, ни проезжих; курилась земля, в вышине мерцало несколько сонных звезд, и в воздухе дрожал нежный шум — листьев, дождя ли, — который становился тем громче, чем ближе подходила Джемма к еще полноводной Выдрице.

Перейдя через мост, под которым журчала река, она огляделась. Сквозь дымку было видно несколько дворов. Серый, рубленый дом под шифером… Любой из них мог быть рубленым и под шифером. Ночь делала похожими и рубленые постройки и тесовые, и белый кирпич и газобетон, и шифер и жесть. Купены — впереди они или она их уже прошла? Догадались бы хоть выйти навстречу! Но человеку местному это, наверно, казалось так просто: мост, мастерские, парк — где тут заблудиться?.. Вон впереди — парк это или опушка леса? И где тут могут быть мастерские? Днем светлые крыши мастерских блестели на взгорье, видные даже с ветеринарного участка, а сейчас все растаяло в ночной мгле, сквозь которую, белея во тьме, дорога вела к какому-то мутному отсвету.