Сазон Иванович остановил лошадку. И тут произошло неожиданное для Михася.

— Ты кого, паразит, называешь бандитом? — спросил Сазон Иванович долговязого. — Что, с утра уже залил зрение? Вот я Фогелю расскажу про ваши дела. Ты куда лошадей дел из Ермаковичей?

— Да что вы, господь с вами, господин Кулик, — опешил полицай и закинул винтовку на ремне вниз дулом за плечо. — Лошадей из Ермаковичей перегнали в Шагомль еще когда, по распоряжению господина Климовича. А я обознался. Здравствуйте...

— Здравствуй, нос красный, — все еще сердясь, усмехнулся Сазон Иванович. — Что это вы там, под мостом, засели?

— Ищем одно дело. Есть сведения, — замялся полицай. — Закурить не угостите?

— Чего ищете-то?

— Нынешней ночью — вы не слыхали? — в Ермаковичах завод на воздух взлетел. Шпалы железнодорожные который делал. Большой пожар.

— Меньше пили бы полицианты, никаких бы пожаров не было, — разобрал вожжи Сазон Иванович. — А то вот вы только пьете да мухлюете, а московские агенты действуют: взрывают да палят. Вот так все и идет. Ну ты, Захаровна! — прикрикнул он на лошадку и легонько огрел кнутом.

— А я думал, вы и этих угостите вишневкой, — улыбнулся Михась, когда лошадка с галопа снова перешла на рысь.

— Вишневка мне самому для дела нужна, — получше прикрыл соломой бутыль Сазон Иванович. — Она мне вроде лекарства. По моему положению, если не выпивать, никакой нервной системы не хватит. Ты гляди как. От населения мне — позор: немецкий, мол, подхалим и прочее такое. Погоди, мол, если Красная Армия возвернется, мы до тебя доберемся. От партизанов незнакомых — постоянная угроза. Не дам бульбы, картошечков или еще чего, значит, вот против тебя автомат — и очень скорое дело. От немцев — то же самое. Или вот, как мы видели, петля на шею. А выпьешь — как-то все в иной окраске получается. Правильно?

— Не знаю, — покачал головой Михась. И задумался. — Уж тогда, может быть, вам прямо к партизанам податься?..

— Милый ты мой человек, — вдруг горестно засмеялся Сазон Иванович, — да в партизаны я хоть завтра с дорогой бы душой подался. Чего мне терять? Мои сыновья — все трое — в Красной Армии. Старуха моя еще под войну в Саратов к дочери отъехала. Внучат нянчить. Путался я тут, откровенно говоря, с одной бабенкой в прошлом году. Одним словом, имел неосторожность спутаться. И бабенка была — беда какая въедливая...

«Вроде Клавки», — быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно испытал двойное удовольствие — и от мимолетного воспоминания о Клавке и от того, что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.

— Ну ты, очень нервная! — прикрикнул опять Сазон Иванович на лошадку, заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу ветвистый куст. — И ведь что она задумала? Она, эта Ганнуля, задумала вдруг расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга. А как же я могу это позволить при живой-то законной жене? Бабенку пришлось отпустить. Она за одного вдовца официально вышла замуж. И вот теперь гляди. Немцы ожидают от меня верной службы — стало быть, подлости. Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я подлости не делал. И душа и совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на своем немецком посту?

— Да, — опять покачал головой Михась. И снова спросил: — А может, правда, вам лучше в партизаны пойти?

— Да я же говорю и повторяю — я с полным удовольствием, хоть завтра. Но Казаков одно лишь утверждает: «Погоди! Погоди, говорит, еще хоть с полгода. Ты нам больше нужен у немцев, чем у партизан». Видишь, какое дело. И он сам, Казаков, иногда разной хитростью поддерживает меня на моей немецкой должности, о чем можно рассказать разве что после войны. Если я, конечно, сохранюсь, во что уж не сильно верю...

— Это плохо, — вздохнул Михась.

— Что плохо?

— Ну, что вы не верите.

— Да верю я, дорогой, во все верю, — задергал вожжами Сазон Иванович. И немцы ведь верят, что я их верный слуга... Перед самой войной, если ты хочешь знать, время прошлое, брата моего родного, Степана, в Сибири невинно сгубили. А брат у меня был лучше меня — партийный, настоящий, с юных лет коммунист. И по профессии — военный врач. Вот немцы все учитывают и считают, что из-за брата я должен быть теперь лютый враг Советской власти...

Издали послышался визг пилы. Но пильщиков не было видно. Их увидел Михась, когда телега поравнялась с развалинами элеватора. Здесь за развалинами стояли высокие козлы, на которых поместилось толстое бревно. Один мужик — наверху, на козлах, другой — внизу, у горы опилок, шаркали продольной пилой. Нарезали доски.

А возле них ходил обсыпанный по плечам опилками худой старик в мятой шляпе.

— Тараничев, — поглядел на него Сазон Иванович. И приподнял картуз: Доброго здоровья, Федор Федорыч. Бог помощь...