Надо быстро встать, быстро приподнять крышку люка, пока наверху так тихо и только кошка по-прежнему надоедливо тоскует.

Однако быстро встать не удается. Напрягает все силы. Острая боль в коленях.

Все-таки встает. Подползает к люку. Нажимает на крышку спиной, упираясь коленями в лесенку.

И слышит скрежет, тарахтение.

Это в замке поворачивают ключ. Потом наверху с протяжным скрипом открывается дверь.

Михась замирает.

Над ним раздаются легкие, пружинящие шаги.

Незнакомый женский голос, певучий и ласковый, совсем близко от крышки люка говорит:

— Ну что, Феклуша, заскучала? Нигде не напачкала? А то — смотри. Забыла я, забыла тебя выпустить. Что же теперь делать? Иди.

Дверь, слышно, опять скрипит, открывается.

Не трудно угадать, что это кошку зовут Феклушей.

Михась прислоняется к стене, садится.

Из левого колена снова сочится кровь. Разбередил. Колени болят. Но он как бы старается не замечать боли, прислушиваясь к тому, что наверху.

Дребезжит умывальник. Женщина, должно быть, моет руки. Долго моет. Потом она несколько раз молча проходит по дому. Больше ей не с кем разговаривать. Кошка ушла.

Наконец женщина останавливается над люком.

Михась вытягивает ноги, ложится. На всякий случай лучше, пожалуй, прикинуться мертвым. Он закрывает глаза. Но и в закрытые веки бьет яркий дневной свет, когда женщина подымает крышку люка.

Михась не видит, но слышит, как она спускается по лесенке, и догадывается, что женщина — крупная и молодая.

— Бубочка мой, — говорит она, оставив крышку открытой.

Все подполье теперь наполнено светом и свежим воздухом, отчего острее пахнет плесенью и слежавшейся сухой землей.

— Бубочка ты мой веселый...

Михасю даже смешно, что женщина, должно быть, его называет бубочкой. Но он лежит с закрытыми глазами.

— Живой. Хороший. Сердечко бьется. Все будет хорошо. Сейчас тебя опять буду чайком поить. И водочкой оботру.

Значит, она уже поила его чайком. Когда же это было?

— Ну, открой глазки, открой, мой хороший, — кладет она ему на лоб прохладную и неожиданно душистую руку.

Отчего у нее рука такая душистая? Наверно, от мыла душистого или от свежести ее здорового молодого тела, которое чувствует Михась, когда она наклоняется над ним, касаясь грудью его лица.

— Ну открой же глазки, я прошу тебя. Поговори со мной...

Михась не решается открыть глаза. Ему мучительно стыдно, что он обманывает эту добрую женщину. Но открыть глаза все-таки не решается.

Она ощупывает подстилку под ним — ватное одеяло, расстеленное не просто на земле, а на соломе, — и спрашивает:

— Ты не мокрый?

Как ребенка спрашивает. Как только что спрашивала кошку Феклушу, не напачкала ли она где-нибудь в отсутствие хозяев. Это уж черт знает что.

Михась краснеет, не открывая глаз.

— Батюшки, — сокрушается женщина, продолжая ощупывать его, — да ты коленки себе опять раскровенил. Значит, ворочался, хотел встать. Ну, это хорошо. Значит, хочешь жить. Я тебя сейчас помажу, забинтую. И чайку опять попьем.

Женщина отходит, подымается по лесенке.

Михась приоткрывает глаза. Видит ее белые ноги без чулок в домашних тапочках. И тапочки не такие, как у всех — с вырезанным задником, на ремешках. Михась еще не видел таких тапочек.

— Подыши, подыши получше, — говорит женщина. — Свежий воздух. Солнышко...

Подполье остается открытым.

Михась лежит с закрытыми глазами. Дневной свет кажется слишком резким.

Наверху в доме что-то сильно шипит, как паяльная лампа. Пахнет керосином.

Дверь опять скрипуче открывается.

— Ну что, вернулась? Холодно там? Ну посиди здесь, — говорит женщина, должно быть, кошке. — Нету, нету. Ничего у меня нету. Ешь вон суп, я тебе налила. Я сама еще ничего не ела.

Вскоре Михась снова видит на лесенке ноги женщины и край голубоватого платья. Она спускается в подполье. Михась смотрит на нее не мигая.

— Какой хороший, — говорит она. — Открыл глазки. Здравствуй.

«Здравствуйте», — хочет сказать Михась, но это у него не получается.