Дело было так: проникнув в подземелье, мы запалили свернутые в кульки газеты — так они дольше горят — и бродили по комнатам, осматриваясь. В подвале было тепло, сухо и тихо, насколько вообще может быть тихо в подвале огромного жилого дома.

Губастый углядел на стене рубильник и, поскольку ума у него в голове хватало только книжки читать, тут же дернул за него. Под потолком сразу в трех комнатках зажглись тусклые лампочки. Тёха, задушенно матерясь, надавал Губастому пенделей и свет вырубил.

— Электричество — это значит счетчик, — объяснил наш бригадир, немного остыв. — Лампочка горит, счетчик крутится. Запалят нас, понял?

И вдруг из темноты послышался слабый гундосый голосок:

— Не запалят. Я много его включаю, а то страшно…

Обладатель этого голоска нашелся в углу, на теплых трубах, поэтому мы его сразу и не заметили. Завернувшись в вонючую дырявую кофту, весь в расчесах и вшах, он отлеживался тут уже несколько дней. Когда Тёха заставил его подняться и снять тряпье, все мы хором сказали: «Капец!».

Хорек оказался очень худым пацаненком с куриными какими-то лопатками и ребрами. Но не это нас удивило, видали мы пацанов и дохлее. Все его тело покрывали сплошные синяки и рубцы, а на мосластой ноге чуть выше колена сочился сукровицей здоровенный порез.

— Это кто тебя? — хмуро спросил Тёха.

— Мам-мка… — шмыгнул носом Хорек и скривился. — Холодно… Кашляю я.

— Губастый, дуй в аптеку, купишь сумамед, шампунь «Ниттифор», йод, бинты и стрептоцид. Усек? — Тёха накинул на Хорька кофту, брезгливо держа ее двумя пальцами. — Пятёра… Нужны ведра. Или тазики. Найдешь?

Я кивнул. Оббежать окрестные помойки — пара пустяков, и где-нибудь обязательно найдется то, что надо.

— Только грязные очень не бери, — сказал вдогонку Тёха. — Нам самим из них потом мыться… Все, пацаны, зимуем тут.

Горячая вода в подвале нашлась — старый кран на одной из труб по требованию исправно выдавал мощную гогочущую струю. Спустя пару часов отмытый, перевязанный, накормленный едой и лекарствами Хорек, тогда еще, впрочем, не бывший Хорьком, сидел на перевернутой детской ванночке, которую я нашел в соседнем дворе, и радостно шмыгая, гундосил:

— Пацаны, ну вы зыкинские… Пацаны, вы же меня не бросите, а? Пацаны, а дайте еще пожрать. Там сало в пакете. Ну пацаны-ы…

Он уже порядком всех достал, и никто не обращал на него внимания. Тогда, не переставая нудеть, он самостийно сунулся в пакет. Тёха, молча куривший в стороне, перехватил руку-палочку вырвал из пальцев кусок грудинки, но Хорек проявил чудеса изворотливости и впился в сало зубами, буквально повиснув на нем.

— Да на, жри! — рассердился Тёха. — Обдрищешься потом. Хорек вонючий!

Так с той поры и пошло — Хорек.

Мне его жалко. Нам всем его жалко. Я своих родителей не помню, Сапог тоже. Мы — отказники, коренные детдомовские обитатели. У Тёхи отец и мать погибли. У Губастого бабка была, да померла. А вот у Хорька имелась мать, настоящая, живая, но… Но лучше бы ее не было!

Пацан с самого рождения жил за шкафом, никогда не жрал досыта. По его рассказам выходило, что мать бухала по-черному, водила дома такие хороводы, что соседи ОМОН вызывали. И еще она его била по пьяни. Наверное, думала, что это ее сын, Хорек, виноват в том, что она такая…

— Не Уссурия, а Уссури, — наставительно объясняет Губастый. — Это речка такая, большая. На Дальнем Востоке. Там тигры водятся, а в тайге растет виноград и женьшень.

— Ладно звездеть — виногра-а-ад, — недоверчиво тянет Сапог.

Это он зря. Если Губастый чего-то прочитал, а ему не верят, он обижается и доказывает свою книжную правоту до упора.

Вот и сейчас, выпучив глаза и брызгая слюной, он начинает молотить, как из пулемета, про Уссури, Уссурийский край, про тамошнюю природу, про тайгу, про каких-то хунхузов, казаков с лампасами желтого цвета и про все остальное.

— Как поедем? — обрывает его Тёха.

— На электричках, — пожимает плечами Сапог.

Я представляю в голове карту России, прикидываю расстояние от Москвы до Дальнего Востока и присвистываю. Пересаживаясь с электрички на электричку, добираться мы будем месяц, не меньше.

— В жопу электрички, — веско говорит Тёха. — На поезде поедем. Как люди.

Вот это да! К новой жизни — на поезде! Мы радуемся. Правда, из всех из нас документ — свидетельство о рождении — есть только у Сапога. Он, когда из своего воронежского детдома дергал, прихватил. А без документов, как известно, билеты не продают. Но выход находится быстро.