И было в «Катафалке» вроде бы все, что нужно для рынка, — и афера, и половой акт. Но как бы и не было ничего. Что это за афера, когда человек трахает слабоумную ради того, чтобы овладеть горою металла под названием то ли «ЗИС», то ли «ЗИЛ», что ржавеет уже сто лет в заброшенном сарае? И что это за половой акт, произведенный в той же старой колымаге, в «катафалке», с дурочкой, которая то хихикает, то завывает, не понимая, что делают с ней и зачем? Одна брезгливость. Но что же в фильме есть?

Есть огромная неопрятная старуха, живущая в распадающемся, как ее тело, доме, погруженном в темные заводи заглохшего сада, со сгнившими заборами, исчезающими тропинками, по которым бродит старухина дурочка-дочь (ее и играет бесподобная Розанова), такое домашнее животное, зверек, которому почему-то досталось женское тело. В этих дремучих зарослях, на неведомых дорожках все длится ее неисчезающее, остановившееся детство, игра, любовь, неведение, счастье. Есть бродяжка, найденный однажды лежащим под забором и взятый в дом для мужской работы — за еду. Есть, наконец, «катафалк», необъятная черная развалина, венец мечтаний некогда живших администраторов, разрушающийся памятник умершему хозяину-генералу. Памятник ушедшей с ним отсюда жизни, тому прошлому, в которое, как в воду, погружена ждущая смерти старуха, мечтающая теперь лишь о том, куда бы пристроить не нужное никому, но живое, слабоумное свое отродье. Жизнь исчезающая, забытые люди на забытом клочке земли.

Какой молодец этот Рудинштейн! Этот бизон концертной деятельности, акула кинобизнеса, воротила и магнат, резвящийся в голубой воде со своими розовыми девушками.

И я спросил его, когда выбрался он наконец из воды, и завернулся в простынку, и спрятал в нее коротенькие толстые ножки, и свернулся клубочком, и замурлыкал, я спросил: «Зачем же вы так, Марк Григорьевич? С гостями, коллегами? Ведь они могут вас не понять?»

И хмыкнул крутобокий колобок Рудинштейн из простынки: «Ну и хрен с ними! Зато это лучший фильм на кинорынке».

Правильно, Марк Григорьевич, пра-а-вильно. «Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать». И я спросил:

— А нужно ли это народу?

— Что за вредная у вас привычка, — отвечал мне уютный Рудинштейн, — решать за народ? Народ хочет, народ не хочет! Я видел в Америке, как рекламируется новая картина: 24 часа по одной программе шла реклама. Я пошел в большой маркет, там было десять кинозалов: купил билет — иди в любой. И в каждом очень мощные боевики. Так народ валил на разрекламированную картину, хотя это был просто миленький фильм, больше ничего. Есть же правило: сделал картину — рекламируй ее.

— Марк Григорьевич, что вас так тянет к товарно-рекламно-денежным объяснениям всему? Неужели все так просто? Ведь если так, я этому несчастному народу сплавлю любое гнилье.

— И сплавляйте на здоровье, если можете. В конце концов, каждый народ все равно получает то, что хочет. Он хочет гнилья? Значит, у него такая культура сегодня. И кто-то, конечно, завалит его гнильем. Вот это действительно просто. А я продаю еще и искусство и буду его рекламировать. И этот народ его купит, вопреки всякой логике. И поднимет свою культуру. И вот когда он откажется есть гнилье, мои конкуренты разорятся. Это же деловой подход! И так будет. Но завтра. А сегодня, да, сегодня главное, чтоб всего стало много: гнилья, искусства, на любой выбор. А у нас всего мало. И поэтому нам с вами не о чем спорить.

Не знаю, не знаю. Возможно, скоро мы начнем снимать не хуже того, что возит нам Таги-заде из Америки. Один из вечных самообманов, в которых мы с детства купаемся. Но американцы одни товары делают для себя, другие — для наружного, так сказать, употребления. И мы изо всех сил догоняем эту Америку. Третьего сорта.

И есть у нас хитрый Рудинштейн, который, ничего нового не открывая, подталкиваемый расчетом, подбрасывает в гнилье ложки искусства. И что?

Просто начинается новый круг, по незнакомой пока дороге. На которой уже стоит наша нога. Далеко ли удастся по ней пройти?..