«Бывало, охмелеют оба, старик упрется в меня глазами, как бык, и начинается:

— Да, обскакал ты меня…

— Да вроде бы так.

— А ты ее любишь?

— Очень люблю…

— Нет, ты мне скажи, как ты ее любишь? Эх ты, мальчишка! Разве ты можешь понимать, что такое любовь?! Вот я ее люблю, это моя лебединая песня… Ну, ничего, подождем, мы ждать умеем, приучены…»

Увы, старый лебедь не дождался. Правители приходят и уходят, а музыка вечна.

Дочь Оля: Отец всегда говорил, что для него самая сексуальная женщина та, которая одета вот до сих пор, до ушей. И мама всегда одевалась по-королевски. Она иногда вспоминает, как он впервые объяснился ей в любви: встал на колени, ногу ей, вот здесь, у щиколотки, поцеловал и просил стать его женой.

— А мать он ревновал?

— Да не далее чем вчера! Не буду называть имен, но у мамы есть один замечательный поклонник, талантливый поэт, он посвящает маме стихи, называет ее «моя королева». И вот вчера папа мне с возмущением говорит: «Представляешь, к ней звонит этот… поэт. Причем по второму телефону, чтоб я не услышал!» — «Да почему ты решил, что это он ей звонит?» — «Да потому, что как только я подхожу, он сразу же вешает трубку!»

— А она отца ревнует?

— Еще как! Но старается этого не показывать, хотя во время сцен, которые он ей устраивает, выплескивает. «Это он-то, — говорит, показывая на папу, — смеет мне устраивать сцены ревности!!! Боже!»

— А они что, ссорятся и у вас на глазах?

— А вы думаете, для них когда-нибудь имело значение, на чьих глазах выяснять отношения?! Это же два безумца! Там такие тексты идут, что бросать друг в друга тарелками уже излишне! Он ведь когда в Москву-то поехал, на баррикады, среди ночи — никому ни звука, в полной тайне: боялся, что мать ему устроит скандал. Взял сумку, вышел, как бы пройтись. И когда мама нашла записку, что он уехал на баррикады, она кинулась к телефону и: «Ах ты, сволочь проклятая! До чего же ты меня доводишь! Ненавижу!»

— Сложно не оказаться у такой женщины под каблуком…

— Что вы говорите?! Под каким каблуком?!! Это он, Он — великий и ужасный. Мы всегда его смертельно боялись! И если, например, велено было прийти домой в десять вечера, а ты являлась в пять минут одиннадцатого, то отец уже стоял на лестничной клетке буквально с секундомером в руке, и вот тебя уже берут за волосы и втаскивают в квартиру!

— За волосы?

— Господи! Еще как! Разве могло нам прийти в голову надеть, например, джинсы, которые мама нам привозила, чтобы мы не чувствовали себя обездоленными по сравнению с другими девочками?! Никогда!

Галина Вишневская: Он ревновал их, как мужчина, он видеть совершенно не мог, как мальчишки вокруг них вились. Боже мой, я им, помню, джинсы привезла из Вены, девчонки были счастливы, и вот я возвращаюсь на дачу часов в пять вечера, а на участке дым валит из-за дома, захожу, а на веранде — костер! Прямо на полу! Около костра две девки зареванные и Ростропович с палкой шурует, жжет проклятые джинсы! Облил бензином — и!.. На деревянной веранде! Слава богу, ветра не было, дом бы точно сгорел. Девки стоят, как возле могилы, джинсы догорают. Ревность, это ре-е-вность!

— И боярышник ведь какой-то страшный сажал?

— Да он боярышник этот искал по всей Москве, академики к нам приезжали, из Академии сельского хозяйства, посмотрели, какая у нас земля, и подобрали сорт боярышника — вот такие шипы! Вот такие! Страшнее колючей проволоки. Чтоб мальчишки штаны свои оставляли, когда будут через забор лазить.

Дочь Оля: До 18 лет я ни разу не намазала себе лица, потому что едва пробовала, тут же отец вот так вот, рукой сверху вниз, делал тебе хорошую смазь. Я какое-то время занималась у отца. Где ж еще найти лучшего преподавателя? А он, не отдавая себе отчета, что я и девочка, и не такая талантливая, как он, требовал от меня того же, что от себя. А он гениален во всем. Он, например, может совершенно спокойно написать телеграмму в стихах. И тост в стихах может сказать. Причем первые буквы каждой строчки сложатся в какую-нибудь заумнейшую фразу. Так вот, если я не справлялась, мне так доставалось!

— По пальцам бил?

— По каким пальцам?! По заднице!

— Смычком?

— Да чем попало! Занимался он со мной летом, на даче. И вот он уезжает, и пока идет к машине, я играю, как надо, медленно и печально, но лишь садится, я — кое-как, фальшиво, быстренько: дыр-дыр-дыр! — лишь бы поскорей. И вот то ли он что-то забыл, то ли специально вернулся, смотрю: дверь распахивается, он на пороге, как заорет: «Ты что?!!» Как на меня кинется! Я на улицу! И вот мы несемся по лужайке кругами. Я — как заяц, сзади он со смычком и виолончелью в руках: «Немедленно остановись! Я тебя убью!» А в Жуковке рядом с нами жили и Шостакович, и Сахаров, и масса замечательных людей. И они выскочили из домов и увидели, что это Ростропович гоняется за дочерью с криками: «Убью!» Какой пассаж!

— Да я сам видел, как однажды он помчался с газетой в руке за своей таксой. Милая зверюшка что-то тявкнула невпопад, а он за ней, как Карабас: «Замолчи, сука!» А ведь любимица, прямо облизывают друг друга.

— Он что на ум пришло, то и говорит.

— А мама?

— Мама тоже может гавкнуть, но она всегда берегла голос, поэтому чуть что — закрывает дверь в свою комнату и: «У меня завтра „Аида“. Я ни с кем не разговариваю!»