Бумага была составлена с дипломатической тонкостью и вместе с тем весьма походила на ультиматум.

Из резановского письма, если в него внимательно вчитаться, следовало, что летом 1804 года в Петропавловской гавани — сиречь на подвластной его превосходительству Кошелеву территории — решалась судьба важного направления внешней политики Российской империи. Посланник иносказательно, но жёстко требовал от генерал-майора присылки воинской команды («пособия») для усмирения тех «буйных умов», которые воспрепятствовали исполнению его, Резанова, чрезвычайной миссии. В противном случае — если не будет решительно пресечена «наглость офицеров» — камергер грозился избавить себя от высочайше пожалованных ему полномочий, возлагал всю ответственность за происходящее на господина Кошелева и намеревался лично доложить императору Александру I о причинах краха японского посольства. Намёк был прозрачен: начальник края, не сумевший в критический момент употребить свою почти необъятную власть, вполне мог впасть в немилость у царя, а то и разделить участь вышедших из повиновения «морских офицеров».

Особый курьер что есть духу помчался с этим посланием в Нижнекамчатск.

А капитан-лейтенант Крузенштерн и на суше продолжал командовать. «Хотя г. Капитану одному в Японию идти было не можно, но ему угодно было распоряжаться и здесь так же, как и в море, по собственному произволению, — рассказывал Ф. Шемелин. — Начальник (Резанов. — М. Ф.)удивлялся, смотрел на всё сие с прискорбием и до времени ни в чём ему не препятствовал» [219] .

Учитывая огромное расстояние, которое надобно было преодолеть нарочному, а затем и Кошелеву, генерал-майора в Петропавловске, как выразился Крузенштерн, «и чрез четыре недели ожидать было не можно» [220] . Однако содержание резановской бумаги возымело-таки действие и заставило камчатского начальника совершить почти невозможное: Павел Кошелев прибыл в Петропавловскую гавань уже 1 августа. Его сопровождали два обер-офицера — адъютант начальника, его младший брат поручик Д. И. Кошелев, и капитан И. И. Фёдоров. Под их командой пришло целых шестьдесят солдат Камчатского гарнизонного батальона.

В тот же день состоялась встреча и продолжительная беседа Кошелева и Резанова, в ходе которой посланник ознакомил генерал-майора с имеющимися у него документами, подписанными императором, и поведал о бунте офицеров и обо всех своих унижениях. Правитель области Камчатской, не откладывая, принял решение о проведении расследования. Оно велось в тайне от большинства путешественников и продолжалось с неделю.

В течение этой недели Кошелев, в присутствии камергера Резанова, поочерёдно допрашивал всех бунтовщиков, начав с Крузенштерна, и проводил очные ставки. «Ни о чём не было слышно», — утверждал впоследствии Ф. Шемелин. Однако наблюдательный приказчик всё же заметил, что капитан-лейтенант «Надежды» «начал почасту посещать господина генерал-маиора Кошелева» [221] .

Скорее всего, в означенные дни сделал свой заключительный ход и граф Фёдор Толстой. В отличие от Крузенштерна, протоптавшего ради «посредничества и покровительства» дорожку к камчатскому губернатору, наш герой сочинил и передал посланнику письмо, в котором признал свои вины. Видя, к чему клонится дело, он — быть может, через силу — покаялся и воззвал к милосердию Резанова.

А камергер с каждым днём был всё ближе к победе — и поэтому с удовольствием дирижировал следствием, пристально следя за тем, чтобы бунтовщики ничего не утаили от производившего дознание (и всё более смущавшегося) Кошелева. 4 августа 1804 года посланник вручил губернатору подробное, со смакованием деталей, описание бунта в бухте Тайо-Гое, «на островах Мендозиных». А после окончания серии утомительных допросов Николай Резанов препроводил генерал-майору своё мнение об услышанном и дал ему конкретные рекомендации:

«Ваше превосходительство изволили быть свидетелем справедливых укоризн моих капитану лейтенанту Крузенштерну, не только забывшему всё должное ко мне, яко особе главного начальника, уважение, но преступившему наконец в рассуждении меня все меры человечества. Гнилые оправдания его состояли в том, что будто бы не знал он, что облечён я государевою доверенностию <…>; что когда кричал он на меня, что поступит дор огою, как я не ожидаю, то это не отчего иного, как от его горячности; что ежели и бывали у него вахтенные офицеры пьяны без чувств и он сам должен был править вахту, то это случилось будто бы однажды, как будто не довольно для гибели судна и одного разу; <…> что лейтенант Ратманов не говорил с ругательством, что в каюту заколотит меня, но что сказал это гораздо вежливее, и прочие подобные сему делал он в присутствии вашем оправдания.

Предоставляя себе от всемилостивейшего государя законную защиту в претерпениях моих от людей, поправших святость высочайшей его воли, я покорнейше прошу ваше превосходительство, как начальника края сего и без пристрастия заслуживающего доверия, исследовать здесь чрез чиновников посольства, штурманов и весь экипаж корабля справедливость всех сих происшествий, а особливо последнего, в островах Мендозиных, <…> и все их показания покорнейше прошу доставить к его императорскому величеству при вашем рапорте. <…> Покорнейше прошу исследовать также, <…> от кого было на жизнь мою покушение, от которого матросы остерегали меня, также часто ли лейтенант Ромберг правил пьяный вахтою».

Не забыл Резанов упомянуть в этой бумаге и про подвиги кавалера посольства графа Фёдора Толстого, который «вышел из повиновения», «ругал меня на шканцах», «производил грубости и ругательства». Заодно посланнику хотелось узнать, с какой стати подпоручику вздумалось задержаться на Сандвичевых островах и «что причиною было письма его ко мне, в котором он раскаявался» [222] .

Генерал-майор Кошелев, завершивший расследование, очутился в очень щекотливом положении.