Тогда я спросил: «Способна ли вера в свою правоту претворять эту веру в истину?»

Он ответил: «Все поэты стоят на этом, и некогдавера сдвигала горы, но немногим дано уверовать» [12] .

Конечно, эта притча требует разъяснения. Что такое «уверовать»? Может ли какой-нибудь литературный или религиозный фанатик утверждать, что он разговаривал с Богом, только потому, что он в это уверовал? И должна ли существовать эпоха радикальной веры — примерно такая, какая вызывала восхищение Генри Адамса Средневековьем? И не такая ли вера довела до абсолютизма и крестовых походов?

Одна из причин, по которой я так ценю притчу из Талмуда о рабби Элиэзере, заключается в том, что все мудрецы из этого фрагмента «уверовали» в то, что правда на их стороне. Но ведь все не могут быть правы, не так ли? Однако в рассказе и в Талмуде это возможно. Притча — это не только мудрецы, которые в ней фигурируют. Может быть, таково свойство устных источников еврейского закона. Это непринужденная беседа, которая была записана только по необходимости, но которая пытается оставаться открытой для разных аргументов, что и подарило ей жизнь.

Поскольку я дискутирую с человеком, которого уже нет, то мне бы хотелось сказать Блейку, что необходимо не «уверовать» — в смысле обрести твердое убеждение, а как раз обратное — поверить в неопределенность. Да, рабби заявляли, что Бог молится и познает, но при этом они вряд ли представляли себе, что он набрасывает на себя огромных размеров талит и склоняется над страницами Талмуда. Я думаю, что в этом случае метафора настолько очевидна и нужна для лучшего понимания как людей, так и Бога, что вряд ли стоит искать противоречие между определенными формами изобретательности и определенными формами божественного вдохновения. Правда, я не знаю, как это доказать. Конечно, можно утверждать, что интеллектуально незамкнутый Талмуд — это игра, в которую могут играть только посвященные, и моя попытка связать между собой Талмуд и Интернет — это воистину сочетать браком рай и ад. Но Талмуд уже сегодня настолько полон, казалось бы, невозможных связей, что именно поэтому его можно рассматривать как приглашение к открытости. Талмуд открыт для всех, поэтому о «посвященных» не может быть и речи.

Такая доктрина делает объятия божества более иллюзорными и, может быть, менее важными, но, как это ни парадоксально звучит, она же позволяет сохранить веру, поскольку Бог начинает жить в зигзагах практического интеллекта и в самом процессе воображения, которые необходимы для изучения Талмуда.

Динамо-машина необязательно уничтожает веру, а Интернет нельзя противопоставлять упорядоченному литературному, культурному или гражданскому обществу. Основное желание Адамса — сблизить два мира — можно считать шагом в правильном направлении. Адамс оказался среди талмудических мудрецов, даже не подозревая об этом.

Но может быть, сейчас он об этом уже знает. В конце концов, если сам Бог изучает Талмуд, то почему бы для простых людей не найтись месту в том, что религиозные евреи называют ха ешива шелъ маала, или «дом учения там наверху». И если в этой великой ешиве на небесах столь любивший учиться Адамс еще не нашел себе пары для изучения Талмуда, то мне бы хотелось думать, что мои родственники — даже те, которые плевали в сторону церкви, — возьмут его под свое крылышко. Он их научит видеть красоту и величие вознесенных к небу готических соборов, а они помогут ему изучить Талмуд.

Во время первого года обучения в аспирантуре на отделении английской литературы в Калифорнийском университете в Беркли я жил в крохотной комнатке в здании студенческого городка, которое называлось «Международный дом». Из моего окна открывался вид на залив Сан-Франциско и мост Золотые Ворота. Было что-то необыкновенное в том, что я жил вдали от Восточного побережья, где вырос, в Беркли, улицы которого были заполнены прохладой и цветочными запахами. Далекие холмы и даже особый свет — все мне напоминало Иерусалим, только лишенный мощных семейных связей, политической напряженности и исторического бремени. Здесь царила свобода.

Тем не менее, как это ни удивительно, я иногда ловил себя на мысли, что мне хочется, чтобы произошло землетрясение. Причем это должен быть не какой-нибудь слабый толчок, а катаклизм большой разрушительной силы. В какие-то моменты я представлял себе, что выглядываю из окна и вижу обгоревшую оранжевую опору моста, которая стоит посреди залива как камертон и гудит, возвещая о катастрофе.

Конечно, при малейшем толчке я бы тут же бросился к ближайшему выходу. Я никогда не любил чрезвычайные происшествия, размеренная жизнь в Беркли мне нравилась, и, хотя я не питал особой страсти к учению, избавиться от этой докуки можно было и другими способами. Я боялся землетрясения, однако страх перед чем-то и желание чего-то, как оказалось, могут сосуществовать. В моем случае страх и желание возникли и росли одновременно.

Создавалось впечатление, будто два противоположных ответа, услышанных мною от родителей, когда в далеком детстве я спросил их о Мессии, сейчас зазвучали во мне одновременно. Мир правилен в том виде, в каком он существует, — и мир нуждается в серьезной переделке. Северная Калифорния свела вместе две противоположные стороны моего наследия: это было место мирного благоденствия, которое могло в один момент обратиться в хаос.

В конце концов — по причинам, как можно догадаться, не имеющим отношения к геологическим катаклизмам, — я прекратил занятия в аспирантуре и вернулся в Нью-Йорк. Когда двумя годами позже в районе залива Сан-Франциско действительно случилось землетрясение и целые участки дорог проваливались, неся смерть водителям автомобилей и пешеходам, мне стало стыдно оттого, что я позволил сбыться своим разрушительным фантазиям.