— Это что — водка? — Издали спрашивает. Взгляд волкодава.

Маша моя раскраснелась:

— Водка?! Неужели я похожа на пьяницу?

— Ты, девушка, вот что скажи: у этой вот, что стоит наконец, родители любят выпить?

…Слышу голос Марины:

— Смотри, подействовало: Ксена успокоилась, а Мишка, как только окропили, вылетел пулей из спальни и сидит, взъерошенный, на кухне. Размышляет.

Снять кухонные занавески. Выстирать. Выкинуть кассету "Sacried Speerit " с песнями североамериканских индейцев. Туда же ворох записок: "Ксена, я тебя, может, сейчас ударю. Но это не я. Миша", "Все по фиг, понимаешь, все! Ну почему так должно быть? Ксена", "Крепись, в заначке последние граммы. Если ударю, прости. Миша", "На одной стороне окна день, на другой ночь. Ничего не скроешь, занавеска-то прозрачная. Вот и понимай. Ксена", "Прости меня раз и навсегда на всю оставшуюся жизнь. Говорю тебе: не я это. Миша".

Посмотреть, не высохли ли полотенца. Одно, большое, предложить Михаилу и попробовать заманить его в душ.

Набрать тихонько наш номер, послушать мамино: "Але!"

В тот день мы опять не пошли в горы, где надеялись скоротать время на троих с природой, чтобы решить, как быть дальше. Припозднились с пробуждением, приуныли за завтраком, а там Нагвалев ушел в спальню играть на гитаре. У него норма — три часа в день на развитие техники. Чтобы записывать в одиночку магнитоальбомы. Он в песнях был настоящий рокер, только чересчур гладкие они получались, песни, слишком, что ли, перелопаченные трудолюбием. А я-то что? Я после всего, что было, — никто. Я стирку спровоцировала. Так было удобней. Чтобы не выходить к некоторым гостям, которые приходили нас же поздравлять нашими же бутылками, про которые не знали, что они кончились.

Сначала были двое. Профессор и Дьякон. Это пара. Связанная между собой участием в таинствах протестантской секты и верой в перспективу слинять за бугор.

Профессор в самом деле был профессором физики, подвизавшимся от большого ума в священники, а молодой парнишка еще мирской профессией не обзавелся. Он только что вернулся из армии и носил тельняшку под курткой, поэтому его звали по роду духовной службы — Дьяконом. Как называли их батюшки, не знаю, а только Мишка обращался по-простому:

— Ты, Профессор, не сожалей, что тебя наука отринула. А слабо тебе откинуть гордыню и сознаться, что ты дерьмо собачье?

— Не знаю, Миша, когда я об этом думаю, у меня столбняк в голове получается: я действовать не могу.

— Это потому, что гордыня тебя не отпускает, не можешь ты сам себя в ничто поставить. А про столбняк я тебя понимаю, да… А я, знаешь ли, решил полным хиппарем заделаться: ушел с работы, чтобы было время о душе подумать. А кусок хлеба что, на него и в переходе с гитарой можно заработать. Вообще же, я так думаю: если не можешь заниматься тем, что хочешь, достойнее умереть с голоду. Я, Профессор, группу хочу создать. Вот, говорят, Дьякон тоже играет. Пойдешь ко мне басистом, Дьякон?

На что Дьякон, потупившись, отвечает:

— Я вообще-то в церкви играю. А крутую музыку я до армии бацал. Надо тебя послушать сначала. А так, почему бы и нет.

— А я вот дурак, работа — не работа, сижу, технику отрабатываю, прежде чем другим себя предлагать. Жаль, Профессор, твои золотые руки. Накрылась теперь торговля твоими механическими штучками. Дьякон не видел, какой я столик приставлял к стеллажам? Весь из профессорских технофантазий.

— Дай Бог опять что-нибудь придумаем, когда надоест в переходе-то.

— Может, ты думаешь, что я тебя кинул?

— Ну что ты, ты — особый человек, у тебя своя дорога к Богу.

И так мурыжили они, мурыжили. Потом, не выпив, засобирались, и Профессор стал приглашать нас обвенчаться в их церкви. Но мы с Нагвалевым ответили, что в вере своей тверды.

Оставшись один, Мишка затухал. Опускался потерянно на стул, нащупывал стакан с чаем и замерзал взглядом. Потом вдруг тихий, босой, пробирался на кухню — за кипятком. Если чайник долго не закипал, молча ходил взад-вперед где-нибудь у меня за спиной.

После тех гостей он только и сказал: "Ксена, никому не говори, что меня с работы выгнали. Даже девочкам". И примерз к стулу. Но в дверь настойчиво позвонили, и ввалился подвыпивший Вадим. Уж сколько он с нами лобзался, рассказывать не буду. Но когда они с Мишкой остались вдвоем, я услышала, как Вадим бухнул своим баритоном:

— Ты что, Зема, и вправду на Ксене женишься? Она-то баба хорошая, но дурная-дурная. Она предаст, и не заметит, не поймет.

— Оставь меня, Зема, и без тебя тошно.

Всполошившись, Нагвалев выпроводил его под предлогом, будто мы ждем в гости мою свекровь, с которой Вадим не кланялся.

На пороге Вадим вдруг проскулил (он же не знал, что я обладаю недюжинным слухом):

— Не отворачивайся хоть ты от меня, Зема.

— Да будет понты кидать. Зайду на неделе.

Мы словно навели на себя беду-правду. Не успела захлопнуться дверь за Вадимом, как приходит тетя Тоня, с конвертом в сжатом кулаке. И прямиком к стулу, где сын Миша.

— Жениться он задумал, сопля недоразвитая, а? Так женятся люди? Пишут они перед помолвкой письма бывшим женам, просят их вернуться и начать прошлое блядство сначала?